Свою аудиторию там, за мной, немного влево, я представляю себе так же ясно, как и аккорд, который беру сейчас; ни три акцидента аккорда, ни напряжение моих двух первых пальцев не уничтожают впечатления от моей аудитории, напротив, мои мысли как будто острятся одна об другую.
Там четыре Барбленэ, расположение которых в гостиной я ощущаю, со всеми его особенностями. Март неподалеку от меня; она встает, чтобы повернуть мне страницу, но немного поздно; г-жа Барбленэ — на довольно большом расстоянии от Март. Затем линия семейства образует угол, достигает г. Барбленэ, сидящего немного позади, и возвращается, заканчиваясь старшей — Сесиль, которая как раз за моей спиной.
Г. Пьера Февра я не забываю. Но и не смешиваю его с семьей. Его присутствие для меня очень явственно. Почему я спрашиваю себя, что бы я ощутила, если бы в гостиной остались только мы двое, — он на том же месте, что и сейчас, я — у рояля? Я говорю себе, что мои пальцы оцепенели бы, глаза перестали бы различать ноты, и я не могла бы играть.
И однако же его присутствие среди семейства Барбленэ придает мне больше охоты играть, не позволяет мне опуститься до скучной легкости, заставляет меня смотреть на каждую строку партии как на интересное приключение, выбраться из которого является и удовольствием, и заслугой. Его присутствие действует возбуждающе. Я думаю даже, меня бы хуже слушали, если бы его не было. А меня слушают с неожиданным вниманием, которое, я чувствую, набегает на меня, приливает ко мне, поддерживает меня, с какой-то эластичностью принимает и возвращает движения моей игры и разливается даже на обеих широко раскрытых страницах моей нотной тетради, как бы усиливая на них свет и обостряя их смысл.
Соната кончена, и я оборачиваюсь. Я встречаю очень оживленные глаза. В карих глазах Март сверкает горячий блеск, но более глубокий и даже более темный, чем всегда. Это блеск, который трепещет, тянется к чему-то, как поцелуй. Но к чему? Что в этих глазах относится ко мне? Что к музыке и что к тому, о чем я догадываюсь?
Я не смею открыто повернуться к Сесиль. А мне бы хотелось увидеть ее лицо. Я чувствую желание польстить ей, например, спросить ее мнение о сонате или объявить ей, — чего я совсем не думаю, — что по-моему она впоследствии будет особенно удачно исполнять пьесы именно в этом роде.
Ее серо-зеленые глаза, которые я вижу украдкой, проливают прямо перед собой какую-то сухую боль. Мне бы хотелось заставить ее сказать слова, которые облегчили бы этот взгляд. Но я не могу. Еще больше, чем прошлый раз, она производит на меня впечатление темного тела.