От этих чёрных мыслей сердце старого вора дало сбой, и теперь он под наблюдением молодой сиделки грустно лежал под капельницей в своём неприметном доме, спрятанном среди густых зарослей китайского лимонника на берегу залива. Даже на склоне лет он оставался верен воровскому закону: жил скромно, спал в полглаза, пил не до пьяна, никому не доверял и зоны не боялся. Бывало в его жизни всякое, но раньше сам кровь он не проливал и к «мокрушникам» [16]относился брезгливо. Молодые воры крови не чурались и даже гордились этим. Особенно щедро поливали ею землю-матушку во время «десятилетнего беспредела». Так Клим называл девяностые годы, когда многие воры, почуяв запах больших и очень больших денег, стали негласно вкладывать деньги в организацию банков и различных коммерческих структур. Часто создаваемые ими фирмы являлись лишь прикрытием, но даже это вызывало у Клима глубинный протест.
— Я вор! Вор, а не барыга! — любил повторять Клим. — Я был по жизни вором, вором и умру!
В юности Клим был свидетелем смерти Ворона — вора в законе, коронованного ещё «птенцами Керенского» [17].
Было это в колымских лагерях, в самое что ни на есть холодное время. Мороз тогда был градусов под пятьдесят — плевок замерзал на лету. По причине таких холодов, администрация лагеря отменила работы, и сидельцы коротали время в бараках за картами и пустопорожней болтовнёй. В бараке, где умирал Ворон, было тихо, как в морге. Никто не шутил, не рассказывал сальных анекдотов, даже разговаривали в полголоса, а курить, несмотря на мороз, выходили в тамбур. Ворон знал, что жить ему оставалось последние дни, может, часы, но в больничку идти отказался наотрез. Он лежал, одетый во всё чистое в своём углу, отгороженном от остальных пёстрым лоскутным одеялом. Рядом находились только те воры, которым Ворон доверял, как самому себе. Клим по молодости лет тогда не мог быть допущен в этот круг, поэтому тайком наблюдал за происходящим через щёлку между стеной и одеялом.
Перед смертью Ворону полегчало: он хлебнул крепко заваренного чая, выкурил последнюю «беломорину» и, вытянувшись на кровати, неожиданно закрыл глаза и захрипел.
Воры повскакивали с мест, но подойти к умирающему опасались. Ворон при жизни был крут, и всю зону держал в строгости, как велел воровской закон.
— Всё, хана! Отмучился! — прошептал Санька Валет — питерский вор, и тайком перекрестился. Но тут случилось то, чего не ожидал никто: коричневое веко старого вора дёрнулось, и в присутствующих упёрся пронзительный взгляд. Несколько секунд острый, как шило, взгляд, словно выискивая тайные грехи и грешки, пробежал по лицам воров, и лишь потом, затуманившись, скрылся под тонким, как пергамент, коричневым веком умирающего. Рука Ворона разжалась, и на пол барака упали его знаменитые чётки, искусно сделанные лагерными умельцами из вишнёвых косточек, неизвестно как попавшими на Колыму.