Пафос розысков — и архивных и книжных — для сторонников каждой версии в значительной мере определялся стремлением подтвердить своего кандидата. Объективные данные вынуждали признать Гутенберга. Но для этого нужна была еще и его социальная монументализация, ибо «конкуренты» его на звание изобретателя обладали бюргерской солидностью. Потому такое значение придавалось его происхождению — в XVIII в. рыцарскому, в XIX в. патрицианскому. Национально настроенный, светского образа жизни майнцский патриций, вложивший свое состояние в изобретение и книжное дело с либерально-просветительскими целями, не забывая своего сословия и своих интересов (большинство актов касается денежных дел), далекий от бурь своей эпохи, — такой была гутенберговская легенда XIX в. Вместе с тем складывалась и схема подхода к гутенберговской проблематике: в толковании документов и известий — майнцский провинциализм, повышенный интерес к сословному и деловому (денежному) аспектам, в отношении изданий — исключительное и до времени плодотворное внимание к шрифтам. Оно и привело к тому расколу в гутенберговедении, который наступил к началу нашего века, когда обнаружились гутенберговские по шрифту издания, по содержанию в принятую легенду не вмещавшиеся. Тогда и разгорелся спор вокруг «образа Гутенберга» (Gutenbergbild). Гутенберг, конечно, как всякий великий человек, безликим не был, но спор шел не о нем, о легенде. Крайние позиции представляли с одной стороны О. Хупп и П. Швенке, с другой Г. Цедлер. Первые и иже с ними отстаивали образ традиционный минус просветительство: Хупп сам был типографом-художником и в изобретателе соглашался видеть только изысканного типографа-художника. Он признавал за Гутенбергом лишь те из первых шрифтов, которые считал совершенными, объявляя другие противоречащими гутенберговской «художественной индивидуальности». В Цедлере нарастал разрушитель принятой легенды: он видел в Гутенберге прежде всего техника и приписывал ему лишь несовершенные (объективно или на вкус своего времени) шрифты и издания, в том числе демократические. Кроме того, он исходил из истинности всех притязаний и пытался восстановить техническую эволюцию изобретения от голландского (в его версии вполне фантастичного) к Гутенбергу и далее. Его реконструкция являлась как бы ответом на слова Ф. Меринга (в работе «Об историческом материализме») о том, что «долгий и ожесточенный спор о действительном изобретателе книгопечатания никогда не будет разрешен, так как повсюду, где экономическое развитие выдвигало ту или иную задачу, делались более или менее успешные попытки к ее разрешению, и если по известным данным историческое исследование вправе утверждать, что Гутенберг сделал в этом направлении последний решительный шаг с наибольшей смелостью и ясностью и благодаря этому с наибольшим успехом, что таким образом новое искусство распространилось на весь мир из Майнца, то это лишь значит, что он лучше всех сумел подвести итоги накопленному опыту и всем неудачным или полуудачным попыткам своих предшественников. И это нисколько не умаляет его заслуги; его заслуга остается бессмертной, его изобретение остается дивным произведением человеческого творчества, но не новое неведомое растение он посадил в земную почву, а лишь удачно сорвал медленно созревший плод».