До старика Губина дошло, что дело нешуточное, а Макар и вправду может его не пощадить, раз уж он кровью замаранный.
— Макарушко, не губи, касатик, — заныл помертвевший Евсей. — Я ж тебе зла-то не делал… Мне ведь амбарец-то запалить надо. Хозяин велел… А мое дело подневольное. Сам знаешь — служба, что велено, то и делаем, воля хозяйская, не наша…
— Да знаю я, что вы с хозяином твоим надумали, слышал давеча, что он тебе наказывал. Шарамыжники вы с ним. Иди, дед, от греха. Амбар я сам запалю. Сгорит Васена в огне, и спросу меньше. А найдут останки ее, так, поди, не первую бабу мертвую в городе находят. У нас с этим делом теперь просто стало — что ни день, то глядь, баба мертвая где-нито лежит…
Евсей ушел, крестясь и предаваясь тяжким раздумьям, как отмолить такой грех. Но страх от Макаркиных угроз был так силен, что молчал старик до тех пор, пока не узнал, что судебный следователь сам все проведал-выведал, своим умом дознался и уже замел раба божия Макара в острог.
Письмоводитель скрипел пером, торопливо записывая слова сторожа.
— А убил-то Макар женщину за что? — спросил Колычев.
— Да как за что, батюшка? За это за самое… За бабскую слабость. С купцом заезжим спуталась, дура. Ну, с тем ярославским молодчиком, что тут на пристани гужевался. А Макарка их и застал, ну вот ему кровь-то в голову и кинулась. Макар, он на расправу лютый, под горячую руку ему лучше не попадай. Ножик выхватил, ну и все — нет бабы, поминай теперь Васену во упокой…
Ярославский купец, клятвенно обещавший не выезжать пока из Демьянова, как оказалось, утром уплыл с пароходом по Волге.
Рассвирепевший Колычев послал ему вслед по телеграфу депешу с просьбой ко всем приставам, урядникам и другим полицейским чинам принять меры к его задержанию, а буде удастся обнаружить и задержать — препроводить в Демьянов с охраной.
На следующий день купец Барсуков, снятый полицией с парохода на одной из волжских пристаней по пути в Ярославль и доставленный обратно в Демьянов, предстал пред судебным следователем.
Барсуков, будучи ни жив ни мертв от ужаса, оказавшись в кабинете следователя, прямо у порога рухнул на колени и пополз, подвывая, к столу Колычева. Дмитрий Степанович почувствовал легкую брезгливость — ему никогда не нравились люди, готовые к унижениям.
— Ваша милость, не погубите! Не виновен я, не виновен! Не убивал, вот вам крест святой, не убивал!
— А врали-то мне зачем, господин Барсуков?
— Так ведь семейный я, семейный. Как же прикажете быть? Жена, детишки малые… Не мог я признаться, что спутался тут с бабенкой гулящей. Не иначе как нечистый подгадил и ко греху толкнул… Жена дознается — и пропадай моя головушка… Уж с таким позором меня с парохода сняли, теперь, поди, по всей Волге звон идет и до Ярославля докатится. Ой, горе мое горькое, грехи тяжкие! Как я на глаза своей супруге Олимпиаде Евстафьевне покажусь? Боязно мне… Она женщина характерная!