1957 год. Радио
В этом году для меня нашлась еще одна работа. На радио открылась новая редакция — вещание на немецком языке для немцев Поволжья, в начале войны переселенных в Казахстан и на Алтай. Они написали тогдашнему главе Западной Германии Аденауэру, что очень недовольны тем, что для них больше не выпускают газет и журналов, не ведут радиопередач и т. д. Аденауэр обратился к Хрущеву, и результатом было создание этой редакции. Ее заведующим назначили мужа одной женщины, работавшей в библиотеке вместе с Ирой, вот Ира меня и порекомендовала.
В отделе было два редактора — две очень красивые молодые женщины. Они работали через день, и в их обязанности входило выбирать в редакции последних известий материал для переводчиков, относить переводы для проверки и передавать их потом дикторам, а также отвечать на письма радиослушателей. Вся эта работа занимала меньше часа в день, остальное время они вели нескончаемые телефонные разговоры с подругами и родственниками да отчаянно флиртовали с дикторами и мужчинами из редакции последних известий. Однажды, придя на работу, я застала в нашем кабинете одного из них на коленях перед прекрасной Ниночкой, а Ирочка не раз запиралась там же и целовалась с диктором Кнаусмюллером. Переводчик в редакции был один, его звали Спартак, и при нем была машинистка, пожилая дама по имени Дыся Евсеевна, которую он люто ненавидел и называл за глаза Дуськой. Работы в редакции было много, и нужен был еще один внештатный переводчик.
«Ах, вы не умеете печатать, — разочарованно протянул мой новый начальник, когда я впервые пришла туда, — а еще одну машинистку мы не можем взять…»
Я обещала ему как можно скорее научиться печатать и действительно уже через месяц довольно уверенно и с большим удовольствием отстукивала свои тексты. Что касается моего контрольного перевода, то главный редактор вещания на немецком языке за границу, Вера Григорьевна, сказала, что все более или менее в порядке и меня можно взять на работу. Это была очень странная женщина лет сорока пяти, с волосами, выкрашенными в ярко-рыжий цвет. Некрасивое лицо ее было еще испорчено неумелой подкраской, в ушах болтались безвкусные малиновые серьги, на шее — бусы в три ряда, а одета она была или в помятую, видавшую виды синюю вязаную кофту, или в ярко-красное цветастое платье. Общий вид у нее был как у какой-нибудь дешевой продавщицы. Говорила она хрипловатым контральто, но всегда очень громко. Немецкое произношение у нее было настолько безобразным, что даже у худших своих школьных учительниц я такого не слышала. Манера выражаться у нее тоже была грубоватая, и сначала я ее ужасно боялась. «Что это ты, мать моя, поваренную книгу переводишь или политический текст?!» — орала она на меня. Или: «Хм. Опять язык как у домашней хозяйки, ну где ты в газете бы прочитала такое! Вот Спартак ваш, тот ошибочку грамматическую может сделать, но штампы все назубок знает, не перевод, а конфетка!» Я, конечно, с того времени стала очень внимательно читать немецкие газеты, стараясь запомнить стиль. Позже я поняла, что Вера Григорьевна — добродушнейшая женщина, что язык она, конечно, знает прекрасно, если кто переводил плохо, она как раз совсем не кричала, а просто тихо отметала таких, и на работу их не брали. Она уже улыбалась мне, когда я приносила ей свои переводы, и, читая их, бормотала себе под нос по-немецки: «Так… так… во время приема дело дошло до потасовки… так… завтрак прошел в обстановке взаимного непонимания и пьяных скандалов…»