… Отдышаться никак не удавалось. Они уже просто лежали рядом, но ее руки, без конца прикасавшиеся к его телу, вновь сбивали его дыхание. Он хотел ей что-то сказать, но она закрывала его рот поцелуем, после которого он опять дышал часто и прерывисто. Он не обессилел, но сил встать не было. Зато были силы отвечать на ее поцелуи, самому ласкать ее влажные бедра и упругую грудь.
– Что ты с ним теперь сделаешь? – Лариса приподнялась на локте, заглядывая ему в лицо.
– Тебя это волнует?
– Да.
– А меня нет.
– То есть? – она удивленно вскинула брови.
– Мне теперь он не интересен.
– И?
– Лариса, что ты хочешь от меня услышать? Он уже у Кучеренко. Или уже…
Лариса замерла. Вот так быстро? Конечно, Севка сволочь. Но ему могли бы дать шанс оправдаться. Или не могли? Только не эти люди! «Я сама влезла туда, где живут по своим законам. Часто неписанным. Идти против – себе дороже. Или я с ним или… А что он со мной сделает?» – Лариса покосилась на Крестовского. Глаза закрыты. Лицо расслаблено. И только подрагивающие веки выдают его напряжение. Он явно ждет ответа.
– Ну и ладно. Сам виноват, – сказала она как можно более равнодушно.
Крестовский открыл глаза. Ласково прикоснулся губами к ее подбородку. Притянул к себе.
– Давай немного поспим, девочка, – сказал он сонно, обнимая ее одной рукой.
Спать Ларисе не хотелось. «Черт, и не уйдешь!» – она поудобней устроилась у него на плече, – Куда я теперь… «с корабля»? Она понимала, что от Крестовского ведет только одна дорога. В никуда.
Лиза буйствовала. С ней это происходило не чаще, чем раз в полгода, но зато после ее налетов на кухонную утварь не оставалось ни одной целой тарелки. Вот так ей давалось многомесячная игра в спокойствие. Ревность свою, конечно же, обуздать не удавалось, но, по крайней мере, выход злобной энергии она давала. Вот таким примитивным способом.
Сколько она себя помнила, она ревновала всегда. В детстве – отца. Даже к дяде Вове Кучеренко, который увозил его по выходным от нее. «По делам», – говорил он серьезно. И она ревновала к этим самым делам. Как она поняла, став постарше, не без оснований: у этих дел чаще всего ноги росли от ушей и были хорошенькие мордашки.
Ей все покупалось по первому требованию, а поэтому ценности никакой не представляло. Даже норковый полушубочек, подаренный на четырнадцатилетие. Хвалиться она не умела, умом понимая, что чем больше зазнайства, тем меньше подруг. А без подруг было скучно. Отец – в делах, дядя Вова при нем, она при няньке. Нянька – дура. Кроме, как «скушай, деточка, котлетку» или «поди, деточка, поспи», она от нее ничего добиться не могла. Про месячные ей рассказал дядя Вова. Нянька только завопила, когда увидела ее бледное от испуга лицо и испачканное бельишко. Дядя Вова, вытолкав бестолковщину из ее комнаты, быстро посвятил ее в перемены в ее статусе. Да так, что она с гордостью заявила отцу за ужином: «Ты можешь выпить за меня бокал шампанского, папа. Я сегодня стала женщиной». «Не женщиной, а только девушкой», – быстро вклинился дядя Вова, пытаясь исправить положение. Его друг уже собирался начать орать и принимать меры. Отец после его уточнения только что и вздохнул глубоко и успокоено. И отвел глаза в сторону. Но шампанское принести велел. А на следующий день подарил сережки с рубинами в виде капелек. Символично.