Нередко бывало и так: веселье прерывалось сдавленным женским рыданием. Накануне кому-то пришла похоронка на мужа. Несчастную утешали такие же несчастные, как она.
После очередной стопки наступает время первого парня на деревне – гармониста Бориса Смирнова, которого все в деревне почему-то величали Борькой Сарафановым. Не торопясь, он берет в руки гармонь, растягивает мехи, пробегается пальцами сверху вниз по пуговичкам-басам и голосам и вопросительно смотрит вокруг. Решено начать с песен. Учительница Антонина Алексеевна Крошкина уверенно начинает: «На позицию девушка провожала бойца…» Ее поддерживают остальные. Поют хорошо, слаженно, душевно. «Синенький скромный платочек…», «В далекий край товарищ улетает…», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…», «Из-за острова на стрежень…».
Нам особенно нравилась песня о настоящей мужской дружбе двух фронтовиков, один из них был нашенским, костромичом:
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской.
Один паренек был калужский,
Другой паренек – костромской.
Они, словно братья, сроднились,
Делили и хлеб, и табак,
И рядом их ленточки вились
В огне беспрерывных атак.
В штыки ударяли два друга,
И смерть отступала сама.
А ну-ка, дай жизни, Калуга!
Ходи веселей, Кострома!
Но вот под осколком снаряда
Упал паренек костромской.
– Со мною возиться не надо, —
Он другу промолвил с тоской. —
Я знаю, что больше не встану,
В глазах беспросветная тьма.
– О смерти задумал ты рано,
Ходи веселей, Кострома! —
И бережно поднял он друга,
Но сам застонал и упал.
А ну-ка, дай жизни, Калуга, —
Товарищ чуть слышно сказал.
Теряя сознанье от боли,
Себя подбодряли дружки.
И тихо по снежному полю
К своим поползли моряки.
Умолкла свинцовая вьюга,
Пропала смертельная тьма.
– А ну-ка, дай жизни, Калуга!
– Ходи веселей, Кострома!
Навсегда запомнил я слова этой песни. У меня тогда была открытка, которую бережно хранил. На ней – матрос в белоснежном маскировочном халате. В руках он держал винтовку со снайперским прицелом. Из-под капюшона виднелась бескозырка. Конечно же, в мечтах я видел себя на его месте, метко стрелял по врагам…
И вот со стола всё убирают, уносят его в сени, а пока девчата и молодые парни под отчаянную дробь каблуков поют частушки – озорные, лукавые, а то и хлесткие о милом и милашке, о голых трудоднях, о подлом изменщике, о гордячке-зазнобе, о бригадире и председателе. Подкалывали и нас, эвакуированных ленинградцев, ведь мы не могли, как местные костромичи, в разговоре заметно напирать на «а» – акать:
Ленинградские чивокалки —
Чиво, чиво, чиво.
Прочивокали чивокалки,