— А, что-то такое я слышал — это не тот, что возле Базара проживает?
— Он самый, — кивнул бармен и, посчитав стакан достаточно чистым, поставил его под стойку, — Хорошо так обосновался — с одной стороны Базар, с другой арсенал Деда со всеми стволами, в том числе и с теми, что у гостей отбирают на время нахождения на базе. Если ты захочешь оружие починить или подладить — ему прям с Арсенала твою машинку принесут, у них там все обговорено. А то и прикупить чего сможешь, — бармен доверительно понизил голос.
— Слушай, Саня, ты мне зачем все это говоришь? Мы же ищем где переночевать.
— У Бомжули — самые лучшие места, — бармен пожал плечами, — И цены раза в полтора всего выше, чем у Севера… были… пусть земля ему будет пухом.
Я вернулся за столик. Собравшееся в баре мужичье — человек пятьдесят, не меньше (видимо спешили новостями поделиться и стресс убойным пойлом загасить) — с завистью смотрели на нас с Катей. На меня — потому что с такой девчонкой пришел, на Катю — потому что она уже вторую сигарету подряд курила — одну добила, от нее же подкурила и снова дым пускает.
— Ну ты и позерка, — сказал я, присаживаясь. — Раз пронесло, второй — не факт, что повезет.
— Ой, да ну тебя! — девушка улыбнулась. Зря курит. Такие зубки портить — грех. Но я ей не папочка… и не парень, к сожалению.
— Идем ночевать к Бомжуле, — сказал я и не сдержал улыбки — Катя нахмурила брови и посмотрела на меня с недоверием.
Шнырь.
База «Оплот».
Ожидание праздника лучше самого праздника.
Шнырь не на шутку завелся — он был возбужден, сердце часто билось в груди, как в детстве, когда маленьким мальчиком — добрым, с открытой миру душой — он открывал глаза тридцать первого декабря и, не успев толком проснуться, бежал к елке…
Что стало с тем мальчиком? Он слишком доверчиво открыл миру душу. И в нее сразу же насрали.
Шнырь зорко следил за выходом и не упустил момента, когда ненавистная парочка вышла из «Простреленной головы».
Шли они обнявшись, девка положила хахалю голову на плечо — намаялась, поди, за вечер. «Ну ничего», — подумал попрошайка зло и на губах его зазмеилась кривая усмешка. — «Ничего, я вас успокою».
Да, Шнырь, впервые за долгое время, чувствовал себя Человеком. Он даже удивлялся, почему он был раньше никем, почему позволял всякому быдлу вытирать об себя ноги?
Шнырь был даже благодарен этой смазливой стерве, она дала ему стимул — он больше не трус, не слизняк… Он — Человек.
«Но я все равно её убью, — подумал попрошайка и скользнул, придерживаясь неосвещенных мест, за объектом своей ненависти и мести. — Её и чижика… Нет, сначала чижика, потом её».