– Никогда не говори никогда, – выдохнул Миша.
– Я лучше бутылки собирать буду, – Яга вдавила локоть в землю. – Из принципа никого не сдам.
– Это она Салееву сдала, – Анюта поджала губы так, будто, сказав свои последние слова, запечатывала рот восковой печатью.
– Не сдавала я никого! – крикнула Яга, тут же прогнувшись под тупым броском Ваджиковой ноги.
Они обступили ее вчетвером и пинали. Тело Яги подлетало на миллиметры, а потом возвращалось на землю, она снова прижималась ртом к ней и ойкала в нее, хрипя: «Мама». Когда Яга подлетала, поднятая силой пинков, то казалась неживой, легкой и бескостной. Но когда возвращалась на землю, жизнь, отлетевшая на миг, снова падала на нее, подчиняясь притяжению земли, которая, словно разбуженная криком Яги, не хотела Ягу отпускать. Ее руки и ноги дергались. Мельтеша, они казались маленькими. Анюта пинала, тонко втягивая воздух и фыркая, она заняла место у живота. Ваджик по-прежнему тупо бил в спину, как будто тренировался и поставил себе задачей нанести по снаряду заданное число ударов – известное ему одному, но не однозначное. Олег бил с улыбкой, подскакивая, стараясь попасть в голову, в плечи. Его майка выбилась из-за пояса штанов. Миша бил сухо, разметая по воздуху руки, с мученическим лицом. Ему словно было жалко, но не Ягу, а себя – за расход последних сил, еще притаившихся в его иссохших мышцах.
Тело Яги перестало вздрагивать. Но жизнь как будто билась у нее под кожей. И когда тупой носок Ваджика впивался в ее спину глубже, живот Яги выпячивался, словно жизнь, собравшись в один комок, натиском брала последние кожные рубежи.
Олег попал носком ей в висок. Кровь клокотнула в горле Яги. Две густые струи потекли в землю, и земля успокоилась, перестав Ягу держать. Заостренное лицо Анюты расслабилось, на нем проступило что-то ритуальное. Ряды разомкнулись. Схватив пакет, Олег заспешил в сторону домов. Остальные потянулись за ним. Яга осталась лежать – на боку, подогнув ногу. Вытянув руку вдоль тела. Из ее носа сочно капало, и земля жадно впитывала эти капли.
Луч солнце поплыл по тротуару, пересек проезжую дорогу с двумя полосами движения, пошел по противоположной стороне, пару раз мелькнув в затемненных окнах первых этажей. Дошел до аптеки, встал вертикально, потоптался притупленным острием по ее зеленый крыше. Несколько секунд полежал на ступеньках ее лестницы. Спустился. Метнулся по асфальтированному пятачку, по дорожке, идущей наискосок к деревьям. Можно было подумать, кто-то управляет им сверху. Но у деревьев луч остановился. Отступил. Сдержанно походил взад-вперед. Словно там, в глубине, под деревьями свершался ритуал, кровавое жертвоприношение, и луч, не принадлежа теневой стороне, тактично мялся сбоку, не заходя на чужую территорию. Потом он вернулся на пятачок, выхватил мошку, лежащую на боку с подогнутой лапкой. За считаные минуты, прошедшие с ее смерти, крылья успели высохнуть, истончиться и стали похожи на шелуху, содранную с перегоревшей на солнце человеческой кожи. Луч двинулся к мошке. Наступил на нее. Придавил желтой солнечной тяжестью. Крылья мошки блеснули блеклым перламутром, потом позолотились. Она согрелась и лежала как живая в расплавленном золоте кончающегося дня. Луч стоял над ней долго. Потом ушел. После этого начался закат.