– Что вы собирались делать с картиной, господин Бовуа?
В голосе Бовуа вновь появились патетические нотки:
– Она могла принести великую пользу музею и нашему объединению, я совершенно в этом уверен.
Он секунду помедлил.
– Думаю, будет лишним говорить, что я не преследовал никаких своекорыстных целей. С такими деньгами можно было начать что-то по-настоящему великое – расширить музей, создать новый центр современной живописи. Очень многое можно было сделать! Пьер-Луи Пеннек не хотел, чтобы картина досталась его сыну или снохе. Вообще он собирался передать ее в дар музею Орсэ.
Последнюю фразу Бовуа приберегал как козырь.
– Это нам известно, господин Бовуа.
– Естественно. Он думал об этом уже давно, хотя и не предпринимал никаких конкретных действий. За неделю до смерти он спросил меня, что надо для этого сделать – для передачи картины, спросил совершенно неожиданно. Настроен Пьер-Луи был очень решительно. Хотел поскорее покончить с этим делом. Я рекомендовал ему обратиться к господину Соре, блестящему специалисту, смотрителю коллекции музея Орсэ.
– Вы направили господина Пеннека к Шарлю Соре?
– Да, так как сам господин Пеннек не имел ни малейшего представления о том, что надо предпринять. В таких делах он полностью полагался на меня.
– Вы тоже беседовали с господином Соре?
– Нет, я только дал Пеннеку его имя и номер телефона. Но говорить с Соре Пьер-Луи хотел сам.
– Вы знали о том, что они с Соре виделись, что Соре был в отеле и видел картину?
Бовуа искренне удивился.
– Нет, а когда господин Соре был здесь, в Понт-Авене?
– В среду.
– Гм.
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего, ровным счетом ничего.
– Где вы были вечером в прошедший четверг, господин Бовуа? И где вы были вчера вечером?
– Я?
– Да, вы.
Бовуа резко выпрямился, тон его голоса внезапно утратил свою приветливость. Он заговорил резко, но в то же время самодовольно:
– Это нелепость, месье. Вы что, действительно меня подозреваете? Уверяю вас, я ни в чем не провинился.
Дюпен вспомнил о коротком телефонном разговоре, который он невольно подслушал во время своего визита к Бовуа, вспомнил, как неожиданно холодно и резко он тогда говорил.
– Это я, господин Бовуа, определяю, кого нам считать подозреваемым.
Дюпен с горечью ощутил свое бессилие. Все выставляли себя единственными истинными защитниками и хранителями последней воли Пьера-Луи Пеннека. Все наперегонки спешили проявить благородство характера. Так можно будет аргументировать даже его убийство. Мало того, с самого начала все эти люди беспардонно ему лгали, скрывая от него важную правду. Все они знали о картине. Знали о ней и другие. И теперь все они пытались убедить его, что это несущественно.