Пустил бы я сам переночевать в дом неизвестно кого — чумазого лошка с улицы, припершегося без спроса среди ночи? В городе, в своей квартире я бы однозначно ответил — нет. Но теперь, проскитавшись несколько часов по сырому осеннему лесу ночью, уставший, замерзший и голодный… Остается надеяться, что в этом деревенском доме живут люди поумнее и помилосерднее меня — мизантропа, эгоиста и горожанина.
— Заходи давай. Здесь переночуешь, — сказал хозяин избы, открывая дверь шире и впуская меня в сени.
Бинго! В этой деревне еще не забыли, что такое настоящий гуманизм.
— Заходи, а то избу выстудишь! И правда, холодно нынче, — велел хозяин. Мне даже показалось, что в голосе его звякнули довольные нотки, как будто моя просьба его не только не напрягла, но обрадовала.
Я счистил грязь с кроссовок, поскребя ими о порог и вошел.
И обнаружил, что все это время общался все-таки с хозяйкой. Дряхлое, сгорбленное существо принадлежало, скорее, к женскому роду, хотя надеты на ней были какие-то теплые лыжные штаны с начесом и клетчатая мужская рубаха. Но голову она повязала платком — цветастым, ситцевым. Серый пуховый лежал у бабки на плечах.
Если б я не испытывал к этой старой женщине острого чувства благодарности за то, что она пустила меня в дом, я б, наверное, испугался. Внешностью она, говоря по правде, мало отличалась от какой-нибудь киношной Бабы-яги: толстый нос крючком, беззубый и почти безгубый провалившийся рот, брови седыми клочьями над бесцветными подслеповатыми глазами и печально обвисшие пустые мешочки щек, испещренные морщинами, как измятая оберточная бумага.
Да и дом, запущенный и грязноватый, мог послужить неплохой декорацией для фильмов ужасов. При виде гнилых углов, затянутых паутиной, и ржавых вил, лопат и косы, стоящих за дверью, мне стало не по себе.
— А чёй-то один ты сегодня? — поинтересовалась бабка. Наверное, все-таки спутала меня с кем-то старая. Да есть ли смысл лезть с объяснениями? Похоже, она не только подслеповата, но и на ухо туга.
— Чего встал-то, как не родной? Проходи! — сказала бабка и открыла передо мной обитую рваной узорчатой клеенкой дверь в теплую половину избы.
Я вошел — стукнувшись лбом о низкую притолоку так, что в голове загудело. Зашипев от боли, принялся растирать ушиб, а бабка спокойно прокомментировала из-за моей спины:
— Кланяться надо, в дом заходя.
Вошла, пригнувшись, и перекрестилась на потемневшие лики икон в углу. Я пожал плечами и поклонился тем же иконам — на всякий случай.
— Ну что? Вечерять будешь? — спросила бабка. — Хлебушек есть и молоко.