– Вы рано, – сказала Гэм.
– Вовремя. – Он поднял веточку тамаринда. – Вы правы: дурманный аромат, но для спальни не слишком подходящий… Чересчур крепкий, может навеять неприятные сны…
– Вы чем-то озабочены…
– Я пришел не поэтому. Игра у Коллина была необычная. Я проигрался и был вынужден под конец поставить на вас. Коллин выиграл. Все равно завтра вы будете играть с ним в поло.
Гэм встала, но не сказала ни слова.
– Завтра вы наверняка будете играть в поло именно с ним…
– Может быть, расскажете… – Гэм запнулась, – …как все произошло.
– Никакой романтики, сплошная логика. Сперва деньги, потом чеки… потом еще более высокие ставки.
– Не скажете ли, кто предложил…
– По-моему, это не имеет значения. Но мне думается, Коллин…
Гэм облегченно вздохнула. И вдруг воскликнула:
– Вы ведь не… – Она умолкла, подошла к нему, так близко, что он ощутил теплый аромат ее кожи. – Я могла бы сказать вам, зачем срезала ветки тамаринда… – Пальцы теребили на бедрах парчу саронга, она испытующе взглянула на Лавалетта, отошла к окну, постояла в задумчивости. – Вы… – Она подбежала к своим чемоданам, торопливо открыла один, потом другой, покопалась, вытащила какой-то сверток, сунула Лавалетту в ладонь и, крепко сжав его пальцы, взволнованно проговорила: – Вот… деньги… возьмите…
Лавалетт посмотрел на сверток. Разжал руку – пачка купюр. Передернул плечами. Взял деньги, оживленно заметил:
– С такими деньгами можно продолжить игру, – и быстро вышел из комнаты.
Потом что-то упало, с громким стуком. Гэм выпустила из рук саронг. Тотчас подхватила его и вскочила в испуге. Но так и застыла в этой позе – чуть наклонясь вперед, настороженно вскинув голову, упершись одной рукой в бедро, занеся ногу, словно собираясь сделать шаг, а другой рукой сжимая шелк под грудью. Отблеск свечей плясал на покорно склоненной шее. Цветущие ветки на полу. Гэм стряхнула оцепенение и медленно прошлась по комнате. Парча ползла за нею по цветам.
Ею овладело странное чувство, которое и смущало, и смутно манило. Она еще не успела вдуматься в смысл немногочисленных слов Лавалетта; они казались сущим пустяком в сравнении с необычностью самой ситуации, которая застала ее врасплох. Она вполне сознавала всю наглость и вместе с тем смехотворность этого притязания. Но и это не главное – поразило ее в первую очередь отношение Лавалетта.
Достаточно того, что он вообще мог допустить подобную мысль, пусть даже осуществление ее уже на другой день и показалось бы ему абсурдом. Гэм поразила прежде всего небрежная естественность, какую он, еще переполненный волнением истекшего часа, вложил в эту мысль. Быть может, то было начало единоборства, хотя в это она не верила, чувствовала себя сраженной и даже охваченной каким-то бессознательным ужасом. Поняла она лишь одно: он свободен, ничто его не связывает, и эта властная свобода капризно отодвигает ее в сторону… он исполнен мистического себялюбия, которое вдруг раскрылось во всей красе и силе, притягивая к себе и обезоруживая…