– Вот как? – говорит Черный, отпивая остывший чай и ни на кого не глядя. – У Джонатана, значит, были свои любимчики?
Рыжая краснеет еще сильнее, но гордо выпрямляется и кивает:
– Да, были. И сейчас есть. А что?
Под взглядом Лорда я бы на месте Рыжей такого говорить не стал. Вообще в присутствии полыхающего очами, нечеловечески красивого Лорда я бы на ее месте потерял дар речи. Но девушки – странные существа. Если ей больше нравится Слепой, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов Джонатан не просто так рисковал жизнью, лазая в чужие окна.
– Я вспомнила один пасьянс, – говорит Муха, смущенная общим молчанием. – Называется «Голубая мечта». Почти никогда не выходит, но если вышел, считай, главная мечта сбылась. Интересно, правда?
– Жуть, – говорю я. – Показывай скорее. У меня полным-полно всяких мечт.
Македонский передает карты и отодвигает чашки на край одеяла. Муха начинает раскладывать пасьянс, по ходу давая путаные объяснения. Рыжая дрожит и кутается в одеяло, поджимая под него босые ноги.
– Если ты замерзла, надень мои носки, – предлагаю я. – Потом вернешь как-нибудь. Когда зайдешь к нам еще.
Она не возражает, и Македонский идет доставать из шкафа мои носки.
– Может, и мой свитер? – робко говорит Лорд. – Он теплый…
– Вот, – горестно сообщает Муха, застыв с последней картой в руке, – не вышел! Как всегда. Я же говорю, он почти никогда не выходит. Это специально так, чтобы было интереснее.
Она поворачивается к Лорду:
– Можно я надену твой свитер? Я тоже что-то замерзла. Прямо вся дрожу.
Лорд вяло кивает:
– Конечно.
– А какая у тебя голубая мечта? – спрашиваю я Муху. – Та, что никогда не выходит?
Она отмахивается от меня картой:
– Что ты! Нельзя рассказывать, а то никогда не сбудется.
Горбач и Лэри тайком позевывают. Рыжая натягивает мои носки.
– Хорошо у вас, – говорит Муха. – Но вроде уже поздно. Ни у кого нет часов?
– Шшш… – шипят на нее со всех сторон, и удивленная Муха зажимает себе рот.
– Чего? – бормочет она в ладонь. – Я что-то не так сказала?
– Не стоит упоминать в присутствии Табаки вот это самое, что ты только что упомянула, – говорит Горбач, качая головой. – Правда, не стоит.
– А чего я такого упомянула? – шепотом спрашивает Муха. – Я уже и сама не помню.
Горбач и Лэри стучат себя по запястьям и таращатся на несуществующие часы. Лэри, с преувеличенным отвращением, подразумевая меня. Бедную Муху его вид окончательно запутывает.
– Что это? – спрашивает она. – Болезнь какая-то?
От этого разговора, и особенно от жестов, меня начинает тошнить. Слегка. Обиженный, что они заостряют внимание на моих психических аномалиях, отползаю под кровать и зажимаю уши – пусть себе обсуждают. От одного упоминания часов я еще никогда не впадал в буйство – это всем известно. Когда выползаю, говорят уже о другом. И вообще собираются.