Тут всё просто: не то гостиница, не то пансион. Кругом – смуглые мужчины, которые говорят (по-арабски?). И все смотрят. Плотоядно.
Но – не трогают. Приближаются только женщины. Хватают грубо, зачем-то бреют волосы под мышками и на лобке, затем (без укола!) прокалывают губы и вставляют туда какие-то кольца. Толстый араб, улыбаясь мясистыми губами, ощупывает – словно ты лошадь, а не человек. Очень больно щиплет за обнажённую грудь и что-то говорит другому. Продаёт?
После этого – бесчувственную от страха – натирают каким-то маслом и ведут в комнату, где другой араб – еще более жирный и противный. Скалит зубы.
– Ой, мамочки! Только не это! Нет, не надо, господи!!!
Кровать, старая знакомая кровать. Только сердце не попадает в такт часов, как бывало обычно. Неожиданно снова сон – вроде и не хочется уже…
О полных приключений путешествиях по Земле
…К Марии подошел Старший и сказал, что сегодня придётся съесть Куцего. Коротко так сказал, не тратя лишних слов. Она молча кивнула – понимала, что спорить бесполезно. Сама видела, что пёс уже еле держится на ногах. А ведь был самый сильный из девяти…
Она посмотрела на четверых мужчин, шедших впереди, сквозь красный туман.
Этот туман преследовал её уже давно. Всё тело – сплошное движение: шаг, шаг. Ещё один шаг. Она знала: остановиться нельзя, падать тоже. Конечно, её поднимут, но нести не достанет сил ни у кого. Даже у Старшего.
К ней повернулся Врач и подмигнул. Вернее она догадалась, что он подмигнул. За маской, за кожей, которая от мороза висела у него на лице почерневшими лохмотьями, глаза были видны еле-еле. Воспалённые красные щёлки, а не глаза. Мороз – страшный, выжигающий мороз не пощадил даже их цвет: такие яркие, небесно-голубые, они были сейчас мутными и белёсыми. Даже из-под очков. Ей почему-то подумалось, какими они будут, если он умрёт – наверное, совсем белыми.
Все идут с большим трудом и страшно измучены. Только каюр, коренной ненец, кажется таким же невозмутимым как всегда: те же глаза-щёлочки, которым не требуются полярные очки, та же добродушная физиономия. Она будет такой же добродушной, когда он будет своим ножом свежевать Куцего. А ей Куцего почти не жаль: хоть один из них отмучается, все остальные будут идти дальше. А каждый шаг – такое мучение, что кажется следующего и не сделаешь. Однако делаешь – и ещё, и ещё. Больше всего ей не хочется, чтобы мужчины жалели, что взяли её – женщину – с собой, чтобы она была обузой. Чтобы была с ними на равных – как вчера, как неделю назад.
Куцего ей было не жаль. Жаль было немного себя: то, что Куцего не будет, означало бессонницу – такую же, как у мужчин – на таком холоде Врач не позволял никому дремать больше нескольких минут, иначе всё – не проснёшься. Она же последнее время спала в обнимку с псом…