…Занимался рассвет. Вампирша решила отправиться домой и какое-то время не выходить на улицу. Может, даже отдохнуть в течение дня. Кейт говорила, что солнце способно навредить «новорожденным». Со вздохом Пенелопа осознала, что, скорее всего, ей придется войти в унизительное и возмутительное положение — разыскать мисс Рид и спросить ее совета о последствиях обращения.
Она вышла из дома, снаружи стоял густой туман. Еще вчера Пенелопа не смогла бы разглядеть сквозь серую пелену противоположную сторону Кадоган-сквер, теперь же различала вещи чуть лучше, хотя обновленное зрение было куда более приспособлено к темноте. Когда она смотрела на облака, скрывающие солнце, глаза жгло, поэтому девушка надвинула кепку поглубже, чтобы козырек отбрасывал тень на лицо.
— Мисс, мисс, — раздался голос. Из молочной пелены к ней подошла женщина, таща за собой двух маленьких детей.
Жажда снова накатила на Пенелопу — красная жажда, как ее называли вампиры: рот высох, зубы удлинились. В «теплой» жизни она никогда не испытывала ничего подобного. Это было всепоглощающее желание, естественный инстинкт, сродни необходимости дышать.
— Мисс…
Старуха, протянув руку, встала перед ней. Она носила невзрачную дамскую шляпку и потрепанную шаль.
— У вас жажда, мисс? — Женщина усмехнулась. Большая часть ее зубов отсутствовала, а дыхание отдавало смрадом. Пенелопа учуяла двадцать сортов самой разной грязи. Если бы у Фейджина была жена, то сутенерша походила бы на нее.
— За шесть пенсов вы можете отпить свою долю. Отведать какую-нибудь из моих прелестниц.
Нищенка взяла одну из них на руки. Ужасающе бледная девочка с лицом и волосами, покрытыми коркой грязи, больше походила на мумию, крепко спеленатую длинным шарфом. Торговка обнажила тоненькую, покрытую струпьями шею ребенка, испещренную множеством следов от укусов.
— Всего шесть пенсов, мисс.
Старуха вцепилась в горло девочки, соскребая запекшуюся кровь. На коже налились крохотные алые капли, но дитя не издало ни звука. Горячий, острый, всепроникающий запах впился в ноздри Пенелопы. Ее охватила жажда.
От близости детского тела Пенелопой на мгновение завладели сомнения. «Теплой» она никому не позволяла к себе прикасаться, особенно детям, после смерти Памелы поклявшись не поддаваться мужскому сластолюбию и не иметь детей. Со временем такой обет стал казаться откровенно ребячливым, правда, мысль о брачной ночи по-прежнему ее не привлекала. Эта сторона жизни имела мало общего с помолвкой. Но в том, что произошло у Пенелопы с Артом, присутствовало нечто большее, чем просто кормление или средство обращения, — чувственность, телесность, одновременно отталкивающая и возбуждающая, которая теперь казалась «новорожденной» приемлемой, даже желанной.