Влияние Федорова на русскую мысль изучено очень недурно, и очевидными литературными импликациями (Маяковский, Платонов, Заболоцкий), галактическими фантазийными воспарениями, а равно конкретной соцпрактикой укрощения природных стихий, в этой заметке позволительно пренебречь. Приведу другие примеры, характерные для трех этапов российско-советской истории XX века, и если два первых образчика федоровского присутствия выражают священный ужас мемориального госдизайна и культа, то заключительный порхает на крылышках чувствительного гуманизма после конца света. Фундатор почившего строя по сию пору лежит в Мавзолее, этом музее одного тела, еще недавно бессловесно вещавшего за остальные тела, и все более сумрачно дожидается плотского воскресения, дабы повести за собой разбредшиеся народы, что раньше стекались к его стеклянному гробу. Надпись на могиле Неизвестного солдата утверждает: «Никто не забыт, ничто не забыто» — зримая федоровщина в сполохах античного пламени тризны. Но самый красноречивый, ибо последний по времени, образ был рожден в рекламно-просветительских недрах нового русского телевидения и высветился на экране одного из каналов. Было показано птичье гнездо, и проникновенный голос сказал о птенцах, что они выросли и забыли тех, кто произвел их на свет, после чего призвал публику звякнуть родителям. Лучше изложить философию общего дела не смог бы и автор. Полный набор: беспамятство природы, конфуцианское почитание предков (Федорова давно пора сравнить с азиатским, в частности с конфуцианским, контекстом), не удалось вызвонить по мобильнику, сходи на могилку, разровняй землицу, окропи кустик из лейки иль банки, помяни внутрь из горлышка, скоро все прахом станем и, даст Бог, пернато взовьемся-взлетим.
Запад о русском философе, разумеется, слыхом не слыхивал и был вынужден с опозданием изобретать велосипед, в данном случае воображаемый тотальный Музей, который, применительно к миру искусства, грезился, например, министру-писателю Андре Мальро. С развитием же компьютерных технологий эти проективные озарения (по крайней мере, в области музейного воскресения мертвецов) вообще перестают казаться несбыточными и, лишенные обертонов метафизического исступления и надсады, реализуются вполне демократическим способом, т. е. за очень большие деньги. Верховный жрец «Майкрософта» Билл Гейтс, не сумев вследствие козней завистников опустошить емкости нескольких аукционов, наполнил свой дом видеоверсиями живописных шедевров, и если ему это не надоест, вскорости соберет под сенью непререкаемо личных владений все, что можно выставить напоказ, — универсальное хранилище искусства. Идею собора всех живущих Билл почему-то еще не впитал и коллекционирует лишь мертвецов именитых, воскрешая их сообразно оставленным ими зримым следам на холстах, но зато в Вашингтоне, где с дорогостоящей светскою помпой открылся роскошный интерактивный музей истории журналистики и новостей (Newseum), федоровская идеология, неведомо для держателей праздника, может обрести незаурядное воплощение. Но даже если этого не случится в эмпирической реальности новостного хранилища, сама его идеальная структура и смысловой вектор обетования, пусть даже неосуществимые, как и все идеальное, и организаторами навряд ли распознанные, — возглашают о царском пришествии русского старца на берега Потомака. Попробую обосновать этот тезис.