Немцы все-таки вояки неплохие, сообразили, что русских немного и их надо отрезать.
Парашютисты разделились на три группы. Две стали расползаться в стороны – окружать осужденных, а оставшиеся затеяли ответную стрельбу, отвлекая их. Короткими перебежками все три группы стали приближаться к полустанку.
Осужденные ситуацию видели, но активно противостоять ей не могли – на одного нашего приходилось по три немца.
Когда фашисты зашли во фланги достаточно далеко, командир подал команду:
– Отходим к паровозу! Половина отходит, другая – прикрывает.
Первые семь человек побежали, а оставшиеся, в том числе и Иван, продолжали вести огонь.
Потом командир скомандовал:
– Пора! К паровозу – бегом!
Дружно поднявшись, люди побежали.
Немцы не могли упустить момент и разом открыли огонь из автоматов.
Боковым зрением Иван увидел, как упал командир – на его брючине расплывалось кровавое пятно. Остановившись, Иван бросился к раненому:
– Уходи, убьют! – приподнявшись, сорванным от крика голосом прохрипел тот.
– Вместе!
Иван перекинул винтовку через плечо, поднял за руку командира и обнял его.
– Теперь уходим. Терпи!
Время от времени останавливаясь и отстреливаясь, они доковыляли до паровоза и залегли.
Один из осужденных завернул гимнастерку, оторвал полосу от нательной рубахи и прямо поверх галифе перевязал командиру раненую ногу.
Немцы в атаку пока не поднимались – они медленно переползали.
Один из осужденных забрался на паровозную площадку, идущую вдоль котла. Как только кто-то из немцев неосторожно приподнимался, следовал выстрел. Почти все выстрелы достигали цели.
– Пулемет бы сюда! Ну хотя бы один пулемет! – проскрипел зубами раненый командир. – Хрена лысого мы бы тогда им полустанок сдали!
– А я не сдам, пока меня не убьют, – ответил один из осужденных. – Все равно у меня срок двадцать пять лет лагерей. Так лучше я умру в бою, чем на лесоповале.
– И я тоже, – поддержал его другой.
– И я…
Никто не собирался сдаваться. Только смерть от вражеской пули могла сломить сопротивление этих людей.
Иван лежал за сложенными шпалами рядом с командиром.
– Думал, закончилась для меня война, – проговорил тот. – Я ведь полковником был, механизированной бригадой командовал. Боеприпасы закончились, топливо. Технику, что не сгорела, сами взорвали, чтобы немцам не досталась. Пробились, из окружения вышли. Из бригады едва ли рота набралась. Но меня обвинили, дальше – трибунал. Думал, расстреляют. Но дали двадцать пять лет. А у меня семья. Каково сыну будет узнать? Он же меня всю жизнь ненавидеть будет!
Чувствовалось, что бывший комбриг не столько переживал за себя, сколько за семью, за сына.