Андрея Рогова я позвал к себе в кабинет и сказал, как мог, сурово:
— Вот что, парень. Гулять — гуляй, но чтоб никаких следов не оставалось. Понял?
Это было не совсем по инструкции, данной начальником политотдела, и вообще не по правилам, но мне казалось, что так будет лучше.
Он отвел глаза, на его переносице появились складки.
— Тут ить капитан, наверно, наговорил. Это он все чего-то заедается.
— Да что капитан! Вы за себя отвечайте.
— Ну, а в чем я виновен?
Рогов — нервный, впечатлительный человек. Таким трудно в армии. Разговаривает со всеми не по-армейски многословно, вежлив, предупредителен, но, если его обижают, может взвинтиться, и тогда говорит резко, грубо. И вообще в нем больше штатского, чем воинского, в этом сержанте, это сразу видно, если присмотришься: одеваться любит с излишествами — то начсоставский ремень натянет, то голенища внутрь подогнет, и получаются сапоги не сапоги, черт те что (вот и сейчас у него опять не в порядке с голенищами, гимнастерка топорщится, — как петух после драки); вечерами он мирно, совсем по-домашнему, похохатывает с красноармейцами и говорит каким-то простецким, полупьяным языком: «Дык че ты, Петька?!», «А ну тя к чемору! Не блезирничай уж!»
— Что я сделал такого?.. — В голосе боль. — Рылом не вышел?
Внимательно слушает меня, виновато помаргивает, но, чувствую, не согласен со мной.
— И я за вас отвечать не намерен.
В его жалостливых глазах недоумение:
— Но, товарищ младший политрук!.. Мы с ней не как-то… А мы вполне серьезно.
— Ну и что?
— И ничего такого…
— А отлучки?
— Ну, один раз было. И ничего плохого в наших отношениях нету.
— Плохого не плохого, а нельзя, вам говорят.
— Мы жениться будем.
«Этого еще не хватало!»
— После войны будем, — поправился он.
— Вот после войны и женихайтесь. Потом все будет можно.
— Я люблю ее. И я серьезно с ней.
Разговор этот мне все больше и больше надоедал. Видимо, Рогов заметил что-то в моем лице.
— Выходит, скрываться надо, — сказал он с тоской. — Выходит, только тайно можно.
— Никак нельзя. Ни тайно, ни открыто. Да ты что, не понимаешь, что ли? Она — красноармеец. Крас-но-ар-меец!
— Но мы же только так… дружим.
«Ничего не хочет понимать», — думал я, злясь уже не только на него, но и на себя.
— А мы все равно будем дружить. Я не могу без нее. Честно говорю. — В его голосе упрямство. — И что все лезут к ней?
— Кто все?
— Я не о вас говорю, товарищ младший политрук.
Я молчал. Если б все зависело только от меня, я бы вообще ничего не говорил сержанту. Вспомнилось вдруг… Вчера под вечер я пошел прогуляться. Вяло и бесшумно валились на землю хлопья снега, и снег этот приглушал случайные звуки, возникавшие в безмолвной, застывшей тайге и сонной деревушке. Едва слышно кашлянул часовой: знайте — не дремлю. А какой приятный свежий воздух! Я неторопливо прошагал по деревне, которая чем-то напомнила мне окраинную улочку уральского городка, где я родился и жил до армии, миновал столовую, затихший штаб и остановился, услышав оклик знакомого лейтенанта Грищенко, командира «бабского» взвода, где было тридцать две девушки, и в их числе Люба Логинова. Грищенко стоял у землянок, возле которых был аккуратнейше расчищен снег и проделаны дорожки.