Речи «Щупленького» показались Егоркину настолько странными, что он счел своим долгом высказаться.
— Бог все произвел как следует: и землю, и море, и небо, и звезды, и всякую тварь. Всему, братец ты мой, определил место — и шабаш! И людей обозначил: коим примерно в господах быть, коим в простом звании. Вот оно как! И ты зря не думай. Знай себе, посматривай вперед!
Молодой матросик, едва ли удовлетворенный объяснением Егоркина, не продолжал разговора.
Так прошло несколько времени в молчании.
— И чудной ты! — проговорил вдруг Егоркин.
— Чем чудной?
— А всем! И прост сердцем, и понятие хочешь иметь обо всем. И на гармони играешь так, что душу в тоску вгоняешь… так за сердце и берешь… Ты раньше чем занимался? Землей?
— Я сирота. В пастухах все жил.
— А где же ты грамоте научился?
— Самоучкой.
— Ишь ведь!.. И всегда такой слабосильный был?
— Всегда.
— Так как же тебя забрали в матросы?
— И вовсе не хотели брать.
— То-то я и говорю, не подходишь ты по комплекции. По какой же причине взяли?
— Барин наш очень просил полковника, что некрутое принимал. «Возьмите, — говорит, — он мне не нужный!»
— Ишь ведь, собаки! — негодующе сказал Егоркин.
— Нет, Левонтий, барин был добер. Мужиков не утеснял! — заступился «Щупленький»!
— Хорош «добер». Такого слабосильного, и на службу… Прямо, значит, доконать человека!.. А у тебя всякий человек добер… Всякому оправдание подберешь… Прост ты очень… Тебя вот не пожалели, а ты всякого пожалеешь… Вовсе ты чудной человек! Небось, по-твоему, и «Злющий» наш добер?
— Вовсе не добер, но только не от природы, а от непонятия, — вот как я полагаю… И вразуми его бог понятием, он матросиков зря не утеснял бы… Выходит, и его пожалеть можно, что без понятия человек…
— Ну, я такого дьявола не пожалею… Сделай ваше одолжение!.. Из-за его понапрасну меня два раза драли. Да и других сколько… Попадись-ка он когда мне один в лесу…
— И ничего ты ему не сделал бы! — убежденно произнес «Щупленький».
— Морду его каркодилью свернул бы на сторону, это не будь я Леонтий Егоркин! — с увлечением воскликнул матрос и даже оскалил крепкие белые зубы. — Попробовал бы сам, как скусно, тогда и остерегался бы… вошел бы в понятие… Мы, братец ты мой, боцманов учивали, кои безо всякого рассудка дрались, вводили их в понятие… Отлупцуем на берегу по всей форме, — смотришь, и человеком стал… Не мордобойничает зря… Опаску имеет. А всякому человеку опаска нужна, потому, дай ему волю над людьми, живо совесть забудет. Ты вот только очень устыдливый… И знаешь, что я тебе скажу? — неожиданно задал вопрос Егоркин.