Это приводит нас к третьему вопросу. В бунинском мире судьба непостижима для человеческого разума. Как и любовь, судьба иррациональна и переворачивает наше привычное и инстинктивное тяготение к ясному будущему. В «Темных аллеях» Бунин настаивает на том, что именно непостижимое и разрушительное вторжение судьбы в жизнь героев формирует структуру рассказов. В прозе Бунина трагедия обыкновенно следует за временем идеального счастья и гармонии. Трагедия героев Бунина – трагедия свободы, прерванной вторжением бессмысленной смерти, понять которую так же недоступно человеческому разуму, как и понять саму судьбу. Главную героиню рассказа «Генрих» убивает австриец-модернист; Натали умирает в родах; Галя Ганская кончает жизнь самоубийством. Вместо Книги Судеб, которая, быть может, и существует за пределами человеческого разума, человеку противостоит хаос обстоятельств. Для Набокова же текстура человеческой жизни есть только «развитие и повторение тайных тем в явной судьбе» (это из предисловия к «Другим берегам», см.: Набоков РСС 5:143; ср. Набоков 1990, 4:133). Избранники автора в произведениях Набокова способны постичь и порой даже постигают темы и схемы собственного существования. Их создатель Набоков позволяет своим излюбленным героям (Васенька/Victor в «Весне в Фиальте», Цинциннат Ц. в «Приглашении на казнь», Годунов-Чердынцев в «Даре») понять черты их вымышленного существования. В мире, где потусторонние узоры проступают в трещинках и пробелах повседневной жизни («яви»), судьба, как и смерть, становится вопросом литературной техники, «приемом» – здесь уместно вспомнить цитируемое выше стихотворение Набокова «Комната». Русско-американский критик Владимир Александров отметил, что «Набокову великолепно удается показать, как сам он и его персонажи попадаются в сети судьбы, которые граничат и переплетаются с трансцендентным чертогом»[325].
Наконец, четвертый вопрос – вопрос о значении памяти в произведениях Набокова и Бунина. Критики уже указывали на переклички между тем, как функционирует память в произведениях Марселя Пруста, парадигматического европейского «художника памяти», и в произведениях Бунина и Набокова[326]. Сам Бунин в письме 1936 года признавался Бицилли, что, читая Пруста, «испугался», обнаружив «прустовские места» в собственной «Жизни Арсеньева», которая, как он утверждал, была написана задолго до того, как он смог познакомиться с произведениями Пруста (здесь, кстати, налицо тот же аргумент, что и в самозащите Набокова от обвинений во влиянии Кафки)[327]