Она чуть наклонила голову, в приветственном, благодарном кивке оркестру, нащупав пальцами тонкий остов цепочки, поднесла к губам крестик, и руки ее привычно, легко и нежно опустились на длинный, сверкающий ряд клавиш. Строго — нарядный, черно — белый, теплый, слегка трепещущий бликами отраженных огней рампы.
Чуть поддавшись вперед, она коротко и резко выдохнула, чувствуя жар от направленных на нее лучей прожекторов. Привычно выгнула кисть, слегка согнув пальцы, чтобы как спелую ягодную кисть вобрать в нее октаву, и слегка прикусив нижнюю губу, поймала подушечкой пальца верхнее «до», басовитое, как гудение шмеля… Она тотчас перелила его, словно играя струями ручья в звонкое, почти хрустальное «ля», затем в си. Октава катилась, сыпалась, дразнила, бежала, дрожала в ее кистях и пальцах. Оживал снова и снова, отряхивался от долгого трехсотлетнего сна веселый, озорной чаровник Моцарт, легкий на подъем… Как та самая, любимая им, птица — иволга, свирелью своего горлышка встречающая рассвет, зарю, и провожающая закат длинного солнечного дня на пышной иве у ручья… Иволга, кроха иволга, осторожно вступала в разговор и с ручейком, и с прохладным ветром, с что-то бесконечно и беспокойно шепчущими вершинами деревьев. С прохладой горных вершин, с тайной густых, чуть лиловатых, чуть сиреневых, сумерек, хранящих в себе неузнанный, нераскрытый, неразгаданный аромат эдельвейса или — сон-травы, такой мягкой, такой нежной на ощупь… Скрипки молчали, спали валторны, важно дремал контрабас, затаился где то в верхних рядах гибкой черною лозой — тростинкой кларнет. Разговор с роялем вела теперь только флейта. Осторожный, мягкий, волнующий…И нежные, завораживающие звуки окутывали зал. Не погружая его в дремоту, нет, а лишь даря внимательно внимающим и на лету успокоенным душам, возможность мечты, возврата в светлые детские грезы и еще что то… Может быть, легкое недоумение — почему, почему так не может быть всегда?… Женщина с седыми, тщательно уложенными волосами чуть заметно покачивала головой в такт мелодии — дуэта доносящейся со сцены, изредка вытирая платком глаза, словно в них попала соринка. Иногда она поворачивала голову слегка влево и смотрела на соседний ряд. В мягком, рассеянном полумраке зала, ей казалось смутно, тревожно знакомым лицо девушки из четвертого ряда кресел партера. Синие глаза, огромные, точно блюдца, вспыхивающие будто сапфиры, тонкая шея, на которой то и дело нервно оживала, пульсировала темно — голубая жилка артерии. И руки, странно знакомые руки… Ладони, застенчиво сложенные дощечкою, с чуть приподнятым большим пальцем. Где, где она могла видеть эти руки? Когда? Разве что в каком то странном сне, эти пальцы, узловатые, чуть закругленные на концах, осторожно и уверенно вводили в ее вену тонкую иглу со шприцем… Но разве же это могло быть наяву?…