— Спасибо. — Он развел руками. — Вот и для тебя моя флейта — живая. Я думал, только мне это кажется.
— Ну, не забывай, Пан вырезал первую в мире свирель из тростника, в который превратилась Сирена. Я хорошо знаю мифологию. — Она повернулась к окну, легко прикоснулась пальцами к большому стеклу без перегородок.
— Дождь идет. Стекло холодное. Капли по нему сползают. У дождя тут другая мелодия, слышнее, чем дома, в России. Гуще. Сочнее, что ли… У него какой-то иной рисунок стекания в землю… Мама никогда не могла понять, какую мелодию я ищу во всех этих дождевых нитях… А я все играла и играла воду, стекающую с небес… Черновик ее звучания, едва слышный шепот или, напротив, — гул и перехлесты. Маме хотелось жизни, но обычной, наверное, — с обычным ребенком, обычным мужем, а тут была я, непонятная, вся натянутая на любое эхо, внешнее и внутреннее, как струнка. И папа был рядом, мой папа, и, придя с работы, он стремился ко мне, а не к ней: кормил, купал, укладывал спать, учил запоминать контуры предметов, пользоваться телефонным аппаратом, различать по звуку игрушки: это юла — волчок, это — кукла, это — мишка… Я заняла почти мамино место в его сердце. Это не я думала так, а она — молодая, привлекательная, живая… Ей, наверное, было досадно. Как же это у Марины Цветаевой было о Борисе Пастернаке?… «Световой ливень красок, слов». А у меня был «ливень звуков» во всем… И сейчас так же. Будто постоянно мозг проигрывает мелодии. Звуки, звуки, запахи. Как в оркестре. И я обрушивалась на моих бедных родителей всей силой и неукротимостью, неугомонностью этого «оркестра». Мне мама, например, читала книги, а я слышала изнутри себя их мелодию, могла ее тут же и проиграть. Она цепенела порой от изумления, отшвыривала книгу, не знала, что мне сказать, у нее срывался голос, звучал нетерпеливо, с такой досадой…
— А твой отец?
— Он тотчас кидался к магнитофону или начинал звонить Валерии. Та, слушая в трубку мою игру, записывала наспех, начерно ноты. Мы, все трое, были как бы единым целым: я, отец, Валерия. Иногда мне казалось, что моя мама исподволь недолюбливает музыку что нас так прочно соединяла. Но это же не так, быть может?!.. У меня есть сомнения, в том, что я чувствую иногда, и я себе не доверяю…Мало ли что еще можно придумать так себе. И весь мир перевернешь, сомневаясь. — Она, вздохнув, внезапно сменила тему:
— А твои родители удивлялись тому, что ты — музыкален?
— Не особо как то! — Он вытер руки полотенцем. — Во мне музыкальность уживалась с обычной мальчишеской дерзостью: я лазал по деревьям, гонял зимой по льду клюшкой — прутом выструганную из дерева шайбу, рвал штаны и ботинки, лепил снеговиков. Еще любил возиться в песке, строить крепости и замки с извилистыми ходами. Когда мы приезжали на море, часами сидел на песчаном берегу, рискуя простудиться… Все лепил, строил, рушил, опять строил… Но мама была несказанно счастлива, когда учительница пения в моем детском саду сказала ей, что у меня абсолютный слух. Мама тотчас вся изнутри как бы просияла солнцем. Ожила. Мне тут же купили флейту, отвели к педагогу. Я начал заниматься с любопытством, и очень скоро влюбился в свою тонкую палочку — подружку. Сам того не замечая, я морщился, когда люди вокруг громко кричали или фальшиво пели…