В сетях Твоих (Новиков) - страница 40

Школьная раздевалка. Я – октябренок. Верю во все и всем. Думаю, что война была давно. Умею задорно толкаться ладошками. И удар в пах. Резвый, как конь. Такой же резкий. Морским коньком лежу я на полу, а в карманах чужие руки. Мне не жалко было рубля. Я заплатил его, чтобы узнать, что такое «пах».

Следующий этап не буду вспоминать. Насильно. Мне страшно до сих пор. Потом я читал про зубы, которые вылетают при ударе с большой высоты об асфальт. У других, более сильных. А я слабый, я – пионер. Уже меньше веры. Зато кругом весна. И тайное чувство знания – почему-то еще идет война. Кругом. Всех со всеми. Еще.

Хорошо курить. Хорошо думать. Ведь дальше – армия. Я уже многое умею и ни во что не верю. Я – зольдат. Умею колоть и юлить. За лишнюю порцайку поделаю многое. И как отлично ничего не решать. Я люблю войну.

Потом еще было многое. Ладошка трехмесячной дочки, которая слабо сжала мой палец, когда я пощекотал ее, уходя навсегда. Пустая бутылка и магнитофон с кассетой заразного Башлачева на крыше девятиэтажки, у корней которой – смешное тельце былого друга, вечного подростка. Маргинальная ванна с десятком бесстыже, вперемежку плавающих мужчин и женщин. Питерские кладбища с бетонными квадратиками в ногах неизвестных, многочисленных, чужих. Я не удивлялся. Я уже хорошо знал – не кончилась война.

Уже много позже я ехал в вагоне холодном, зимой. И в тамбуре молча курил. Чужие мне люди, почти что враги, дымили здесь тоже, потом уходили, и спали на полках, в свои одеяла завернуты чутко. А я все курил, мне спать не хотелось. Ко мне рядовой подошел, небольшого росточка. Я сам был таким еще лет немного назад. Стрельнул сигарету, другую. Его я своим угостил коньяком. Он стал говорить про деревню свою, куда едет в отпуск, про веру свою, про родню. Потом про армейскую службу свою, уже сильно пьян. Он был из опущенных – война не кончалась. И очень уж пахли его сапоги, вернее, гнилые все ноги сквозь кирзу, шинель, гуталин. Мне стало противно, я стал уходить, а он все сопливил вослед про то – где, когда, сколько раз. Мне не было жалко – война, всех со всеми, всегда, навсегда.

Я долго не спал, не хотел. Еще через час вышел в тамбур. Там, в лужах своих, спал мой гном. Лицом в харчуваньях своих. Открытым, веселым лицом.

Я не знаю, зачем я позвал проводницу, мать, наверное, чью и жену, дал ей денежку, чтоб не ворчала, и вдвоем потащили его, обтерев лишь слегка – в теплоту. Чтоб проспался до нового ада. Завтра должен был снова наступить день.

Я сидел и курил и незаметно накурился так, что расправившиеся было легкие снова сжались в боевой готовности. Захотелось пройти еще немного, чтобы стряхнуть как-нибудь эти печальные мысли. Но есть интуиция, есть, что бы ни говорили прожженные скептики и атеисты. Сразу, чуть только я начал свое новое, вялое движение – открылась огромная поляна, вернее, даже проплешина. С первым же моим шагом неспешно, с нехорошей гибкостью уползла с ближайшей кочки большая серая змея, и я остановился, испуганный. А потом пригляделся внимательней и понял, куда я забрел, любуясь красотами рек. Прорастали мелкие деревья сквозь обрушившиеся деревянные строения барачного типа. Неприкрыто плешивел посередине большой пятак утоптанного плаца. И даже, о незамысловатость, стойким остовом высилась в далеком углу покосившаяся бревенчатая тренога о четырех ногах. А из далекой деревни все доносился удивительно слышимый на расстоянии собачий лай… Скучно и муторно стало мне, и я ушел, повернувшись. Шел обратно по той же тропинке, но не радовали уже фальшивые, нарочитые красоты. Шел и не думал уже, а просто тупил в сумеречном чувстве бесполезности. Шел и вспоминал, про прадеда своего, шпиона и счетчика Сбербанка, лежащего где-то в этих местах в пределах километров пятиста, и про деда своего, капитана смершевого, тоже вспоминал. И понимал, чревом своим чувствовал, что действительно бесполезно все, что не истребить в себе даже желания войны, потому что глубоко оно в сердце моем. Потому что очень близко, сросшись намертво, сидит оно с тем, что называется верой. Что не нужно бояться этого и противиться, дергаться в попытках понять и объяснить. Что если кричит любая-первая старуха: «Распни», то так и нужно, это дело твое. Так шел я бессмысленно и бесчувственно, все приближаясь к собачьему несмолкаемому лаю, шел к детям своим, к реке, тонущей в море, и лишь вспоминалась смешная надпись на вчера увиденной могиле местного погоста. «Здесь похоронена старушка, – было написано кривыми, масляной краски буквами на серой доске. – Ее звали Любовь».