– Ты и это знаешь?
– Да, я все знаю. И сегодня ты увидел, на что тратятся сокровища, хранившиеся в пирамиде три тысячи лет, которые должны были спасти Кемет в час беды? Тратятся на то, чтобы удовлетворить порочную страсть к роскоши этой царицы-македонянки, этой чужеземки. Ты видишь, как она сдержала свою клятву сочетаться с тобой освященным богами браком. Гармахис, неужели твои глаза до сих пор не раскрылись, чтобы увидеть правду?
– Раскрылись, и я вижу все слишком хорошо. Она клялась, что любит меня, и я, жалкий, несчастный глупец, поверил ей!
– Клялась, что любит тебя? – Хармиона подняла на меня свои томные глаза. – Сейчас я покажу тебе, как она тебя любит. Знаешь ли ты, что это за дом? Раньше здесь обучались жрецы, а жрецы, что тебе, Гармахис, известно как никому другому, знают много хитростей. В этой небольшой комнатке жил верховный жрец, а в соседней комнате и в комнате внизу на службы собирались остальные жрецы. Старуха рабыня, которая убирает в доме, рассказала мне об этом, и еще она открыла мне то, что я сейчас покажу тебе. Теперь, Гармахис, следуй за мной, и ни звука!
Хармиона задула светильник, и при слабом свете, проникавшем в комнату через занавешенное окно, повела меня за руку в дальний угол. Там она нажала плечом на стену, и в ее толще открылась дверь. Когда мы вошли, она закрыла дверь, и мы оказались в небольшой каморке, примерно пять локтей в длину и четыре в ширину. В нее проникал слабый свет, и откуда-то доносились чьи-то голоса. Отпустив мою руку, Хармиона неслышно шагнула к противоположной от двери стене и стала внимательно к чему-то присматриваться. Потом так же тихо вернулась и, шепнув: «Тихо!», потянула меня за руку. И тут я увидел в стене множество просверленных смотровых отверстий, которые с противоположной стороны были скрыты в каменных рельефах. Я заглянул в отверстие, которое было прямо передо мной, и вот что открылось моему взору: подо мной в шести локтях находился пол другой, большой комнаты, освещенной светильниками с благовониями и уставленной прекрасной мебелью. Это была опочивальня Клеопатры, и там, в десяти локтях от нас, на золоченом ложе сидела она сама, царица Клеопатра, а рядом с ней – Антоний.
– Скажи, – я услышал шепот Клеопатры, потому что комната, в которой мы стояли, была построена так, что малейшие звуки снизу доносились до ушей того, кто слушал наверху, – скажи, благородный Антоний, ты доволен моим скромным празднеством?
– Да! – ответил он громким солдатским голосом. – Да, царица. Я сам устраивал пиры и часто пировал у других, устроенных в мою честь, но никогда не видел ничего подобного. Хоть мой язык груб и я не искушен в любезностях, столь дорогих женскому сердцу, я все же вот что тебе скажу: ты была главным, драгоценным украшением этого великолепного празднества! Твои прелестные щеки были алее вина, волосы твои благоухали слаще роз, и ни один сапфир не мог сравниться синевой с твоими глазами, голубыми, как океан.