– Клеопатра, я люблю тебя, моя прекрасная, мое божество! Люблю так, как никогда раньше никого не любил. – Она с мягкой улыбкой отклонилась, будто пытаясь высвободиться из его объятий, и в этот миг золотой венец, изображающий священных змей, упал у нее с головы, так как Антоний не надел его, а лишь возложил, и укатился за пределы освещенного светильниками круга.
Сердце мое разрывалось от боли, но я заметил это предзнаменование и понял его зловещее значение. Однако влюбленные ничего не заметили и не обратили на это внимания.
– Ты любишь меня? – проворковала она нежным голосом. – Откуда мне знать, что ты любишь меня? Как ты это докажешь? Быть может, ты любишь Фульвию… Фульвию, твою законную жену?
– Нет, я не люблю Фульвию, я люблю тебя, Клеопатра, тебя одну. На меня с ранней юности многие женщины смотрели благосклонно, но ни одна из них не вызывала у меня такой страсти, такого непобедимого желания, как ты, о мое чудо света! Единственная, несравненная! А ты? Ты любишь меня? Ты будешь верна мне? Не за мое положение или могущество, не за то, что я могу дать или отнять, не за то, что железная поступь моих легионов разносится по всему миру, и не за тот свет, который так ярко струит моя счастливая звезда, а ради меня самого. Просто потому, что я – Антоний, грубый воин, выросший в военных лагерях, состарившийся в походах? За мои слабости, за то, что я, ветреный гуляка и бражник, никогда не бросил друга в беде, никогда не отнял последнее у бедного и никогда не напал на врага, застав его врасплох, когда он того не ждет. Скажи, любишь ли ты меня, о царица Египта, и будешь ли любить? Если ты ответишь «да», о, тогда я буду самым счастливым человеком на земле! Если бы даже сегодня в римском Капитолии меня провозгласили властелином мира, я и то не был бы так счастлив!
Пока он говорил, Клеопатра не сводила с него своих удивительных глаз, в которых сияло такое искреннее, неподдельное счастье, какого раньше мне не доводилось видеть.
– Ты говоришь прямо, – сказала она, – и твои слова радуют меня. Они бы радовали меня, даже если бы все было по-другому и ты бы лгал, ибо какая женщина не жаждет видеть у своих ног повелителя мира? Но ты не лжешь. И что может быть милее твоих слов? Вид гавани для моряка, попавшего в шторм? Видения небесного блаженства, явленные бедному жрецу-аскету во время сурового жертвенного служения? Рассвет, который розовыми перстами ласкает заждавшуюся землю и шлет ей свою улыбку? Все это счастье, но ничто, даже самое большое счастье, не сравнится с медом твоих речей, о мой Антоний. Слушая их, забываешь, что в жизни существуют другие радости. Ибо не знаешь ты – да ты и не можешь этого знать! – как пуста и уныла была моя жизнь, тосклива и бессмысленна, ибо женщина лишь в любви может расстаться с одиночеством, уж так устроены мы, женщины! И я