– Ты меня искушаешь? Толкаешь на новое зло, женщина? Неужто ты думаешь, Хармиона, что в какой-нибудь лачуге, где мне предстоит скрываться, я смогу день за днем смотреть на твое красивое лицо и, увидев эти губы, думать о том, что это они предали меня? Нет, ты не искупишь свою вину так просто! Я знаю: многими и долгими будут твои дни раскаяния. Быть может, час расплаты все же придет, и быть может, ты доживешь до этого и поможешь мне отомстить. Ты должна остаться при дворе Клеопатры, и я, если не погибну, найду способ время от времени посылать тебе весточку. Возможно, еще настанет день, когда мне снова понадобится твоя преданная служба. Но сейчас поклянись, что, если это случится, ты не предашь меня снова.
– Клянусь, Гармахис! Клянусь! Пусть вечные мучения – такие ужасные, что и вообразить нельзя, еще ужаснее, чем те, что терзают меня сейчас, – пусть такие мучения станут моим уделом, если я хоть в чем-то, хоть на миг подведу тебя… Хоть я согласна ждать твоего слова бесконечно долго!
– Хорошо, я вижу, что ты не нарушишь эту клятву, ибо дважды не предают. Я отправляюсь вершить свою судьбу, ты же иди своей дорогой, у тебя иная судьба и ты будешь ей следовать. Быть может, нити наших судеб еще пересекутся, а быть может, и переплетутся. Что ж, Хармиона, не любимая мной, любившая меня непрошеной любовью и движимая этой любовью, предавшая и погубившая меня, прощай!
Она посмотрела на меня глазами безумца, протянула руки, будто желая обнять меня, а потом в отчаянии бросилась на пол.
Я, взяв тюк с одеждой и посох, направился к двери. Уходя, я бросил на нее последний взгляд. Она лежала, раскинув руки, бледнее, чем ее белое платье, темные волосы рассыпались по полу, скрыв прекрасное лицо.
И я оставил ее в беспамятстве на полу, чтобы встретить снова через девять долгих лет.
(На этом заканчивается второй, самый длинный свиток папируса.)