– Слышала… Полина.
– Очень приятно. Вы ведь не хотели там оставаться, где ваш комендант. Я прав? – И, не давая возможности ответить, сказал уверенно: – Я прав.
У него был заметный и, признаться, приятный акцент, делавший речь как-то даже более мягкой.
– Я должна вам отвечать?
– Нет, зачем. Я же прав.
– В таком случае к чему вопросы?
– А вы – лед, Полина. Или огонь, как посмотреть.
– Смотрите как хотите, – девушка пожала плечами.
Видимо, ей удалось убедить латыша больше не пытаться общаться и тем более – флиртовать: он замолчал и так дошел с ней до «радиорубки», которую она, не пойми почему, назвала для себя «дом», где еще нынче утром располагались девушки-связистки.
Вспомнив, что там не убрано, Полина было подумала оставить лейтенанта за дверью под предлогом необходимости немного прибраться. Но потом решила – ну его, голова занята совсем не наведением порядка, и что нового для себя может увидеть латыш?
Ничего.
Они вошли.
Радиостанция стояла на столе, придвинутом к окну. Стол приволокли сюда, вероятнее всего, из школы или другого учреждения: он был с тумбой и массивным выдвижным ящиком. Чуть поодаль, у стены, расположилась Полина.
Хоть было не жарко, девушка сразу скинула полупальто, бросив его на деревянный топчан и прикрыв набитую соломой подушку, машинально одернула гимнастерку, повернулась к латышу.
Только сейчас, стоя от него шагах в четырех, вдруг обратила внимание – он смотрел на нее как-то странно.
Один на один с мужчиной. Загородил собой входную дверь. Не встал так, а именно загородил, блокируя единственный выход. Или ей кажется от усталости, нервов и прочего… Полина вздохнула, снова зачем-то одернула края гимнастерки.
– Ну… Вот… Вы, Янис, с такой штукой разберетесь?
Даже если он и собирался ответить, то не успел.
Снаружи, с той стороны, откуда они только что пришли, ахнул выстрел.
Затем сразу же – второй.
Коротко ударил автомат.
– Что…
Полина рванулась вперед.
Замерла в движении, нелепо раскинув руки.
Латыш направил на нее ствол пистолета.
Рот улыбается, а глаза злые.
4
Поселок. Весна 1943 года. Дробот
Его разбудила ленивая ругань соседей.
Вероятно, это стало некоей местной традицией – огрызаться друг на друга по поводу того, чего ни один из арестованных изменить не мог: питания. Спекулянт Уваров талдычил, что их обязаны кормить трижды в день, раз содержат в заключении, причем советская власть – это не проклятые фашисты, гуманность проявлять обязана. Уголовник по кличке Ворон беззлобно, скорее из простого нежелания соглашаться с тем, кого считал идейным противником, возражал: если кому и положена тюремная пайка, так это ему. Он честный вор и одинаково крал при любой власти. Потому имеет больше прав на снисхождение, чем барыга, служивший оккупационному режиму.