И все вернулось на круги своя. В наезженную колею. Я уже не вздрагиваю при каждом звуке… почти не вздрагиваю. Ухожу утром, спешу домой по вечерам. Поднимаю голову, вижу свет в окнах квартиры – Лелечка ждет с ужином. Мы сидим и общаемся. Она не умеет готовить, но очень старается. И все время повторяет, как ей хорошо со мной, только немного скучно днем, когда я на работе. Днем она смотрит сериалы и ходит за продуктами. И каждый вечер повторяет с обидой, что Аичка опять не позвонила.
Она рассказывает, как Аичка не разговаривала с ней по целой неделе и делала вид, что не замечает, а она боялась лишний раз открыть холодильник.
– Лелечка, забудь, – говорю я. – Живи сколько хочешь!
– Она со мной не разговаривала, я обращаюсь к ней, а она смотрит мимо, – вспоминала Лелечка. – А я всю ночь рыдаю и не могу уснуть. Она и в детстве такая же была, она всегда ябедничала маме, что я не мыла руки, удрала с дополнительных занятий, спрятала под кровать дневник. Ты не представляешь себе, Анечка, чего я от нее натерпелась! Она всегда была права, а я всегда была виновата.
Я смотрю на Лелечку, которой почти восемьдесят, и вижу толстую неуклюжую девочку с вечной конфетой за щекой, с содранными коленками и сбитыми локтями, в меру ленивую, растрепанную, с оторванной пуговицей на платье, которая всегда виновата, а потому пропускает мимо ушей нотации, приказы, выволочки старших и правильной сестры Аички.
Лелечка, восьмидесяти лет отроду, сидит за столом, выковыривает пальчиком изюм из булочки и кладет пять кусков сахара в кофе. А в пластиковом ведре для мусора – блестящая упаковка из-под картофельных чипсов. Она поднимает на меня виноватые глаза, и сердце у меня сжимается от жалости. Я говорю:
– Лелечка, я принесла булочки с повидлом, твои любимые. А хочешь, пойдем в театр? Позовем Баську, хочешь? Она, кстати, передает тебе привет.
У Лелечки – Аичка, у меня – Амалия. И мы, как две карусельные лошадки, бежим по кругу. У меня еще есть время остановиться… Я вспоминаю Федора, его слова о вечных мальчиках и девочках, и чувствую, что еще миг – и я разрыдаюсь…
Тут раздается звонок в дверь, и я бегу открывать. Влетает Баська, румяная, запыхавшаяся, с пакетом из «Каравая» – хлебной лавки по соседству. Не иначе, булочки с повидлом!
– Лелечка, привет! – кричит Баська. – Как ты? Анюта не обижает?
Она пьет кофе и рассказывает, что снова пыталась проникнуть к этим… она мельком взглядывает на Лелечку и удерживает крепкое словцо… нехорошим людям, которые снова протекли и снова ее не впустили. Лелечка ахает, Баська выдает детали насчет того, что пятно уже потемнело, штукатурка сыплется, и вообще, льет как из ведра. Хорошо, что прямо над ванной. И она, Бася, расплакалась прямо в лифте, а лифт застрял, а какой-то мужчина, который застрял вместе с ней, спросил, почему она плачет, и напросился посмотреть на протекание… в смысле, когда лифт снова заработал, через двадцать минут. Посмотрел, постучал по стенке кулаком и сказал, что пришлет завтра рабочих и чтобы она не беспокоилась. Шикарный мужик!