— Да не в этом дело! Но ты же меня знаешь. По мне, если выигрывать, то по-крупному, а уж если падать — то с таким грохотом, чтоб земля вздрогнула!
— Питер, ты меня пугаешь иногда своей необузданностью.
— В том-то и дело, что недостаточно необузданный. Я бы хотел научиться играть по-крупному, и дело не в деньгах. Я не деньги имею в виду. Я бы хотел научиться рисковать по-настоящему — жизнью, будущим.
— И ради чего?
— О… Ради возможности путешествовать, носить дорогую одежду, посещать шикарные рестораны, приобретать предметы старины, произведения искусства и все такое прочее.
— То есть, другими словами, иметь деньги.
— Да, деньги, — согласился я. — Плюс удовлетворенность. Где-то в этом мире наверняка есть место для меня, просто мне надо его найти.
— До конца этого года, — напомнила она.
— Что? — переспросил я и только потом вспомнил свое обещание бросить сцену, если к будущему Рождеству ничего не добьюсь. — А, да-да…
— Так ты помнишь, что ты мне обещал?
— Конечно. Но у меня ведь в запасе еще полгода, не так ли?
Я засмеялся, обнял ее и поцеловал холодные губы. Мы растянулись на песке, прижались друг к другу, и я гладил ее великолепные волосы, смотрел в ее прекрасные глаза.
— А что, если ограблю банк? — вдруг спросил я. — Это будет считаться?
— Нет. Ты должен преуспеть на сцене. Ты принадлежишь театру.
— Кроме тебя, так не считает никто и в первую очередь продюсеры и режиссеры.
— И все же сцена — единственное место, где ты был бы счастлив.
— А если я все-таки ограблю банк или совершу еще какую-нибудь подобную глупость, ты будешь меня любить?
Она немного подумала, потом ответила:
— Я по-прежнему буду тебя любить, но с тобой не останусь.
— Так ты меня оставишь?
— Если ты ради денег сделаешь какую-нибудь глупость? Да, я от тебя уйду.
— Несмотря на любовь?
— Я смогу это пережить.
— Хорошо б и мне иметь такой сильный характер! О Боже, как бы я этого хотел…
— Эй, Питер! — воскликнула она. — Отчего у тебя в глазах слезы?
— Это от ветра.
Я встал, повернулся к ней спиной, подошел к самой кромке воды и стоял там, глядя на тяжелые волны.
Теперь красота и благодать дня причиняли мне боль. Сейчас мне больше по душе были бы тяжелые тучи, порывистый ветер, буря. Гроза.
Простота и доброта Дженни Толливер тоже меня удручали. Ее благородство! В этом ее безошибочном понимании, что хорошо, а что — плохо, было нечто меня принижающее, мечты мои представлялись глупыми, а амбиции — ничтожными.
Я повернулся к ней. Стоя на коленях, она укладывала в корзину остатки еды. Я видел божественный изгиб ее спины, видел, как горели на солнце тяжелые пряди светло-каштановых волос. У меня перехватило дыхание. Ради этой женщины я могу пожертвовать всем!