— Не знаю, куда и определить вас.
— Веди куда-нибудь, — сказал я с досадой.
— Ан, пошли к Дусе, авось пустит, — усмехнулся сторож, внимательно рассматривая меня.
После долгого странствия по дощатым тротуарам мы подошли к аккуратному дому на самом краю поселка.
Лунный свет озарял тесовую крышу моего временного жилища; чисто во дворе, обнесенном забором. Настил из досок лежал между калиткой и берегом ручья. Вода журчала и серебрилась среди камней. Далеко по ту сторону ручейка я различил силуэты двух человек. Дверь долго не открывали. Наконец из сеней вышел мальчик лет десяти.
— Дома кто-нибудь есть?
— Никого.
— Ты, стало быть, один живешь?
— Зачем один? Батя в горах…
— А мама?
Мальчик замялся и посмотрел на реку:
— Мама пошла гулять.
— Ясно. А ночевать ты меня пустишь?
— А то нет? Заходи.
Мы вошли в дом. При свете керосиновой лампы я рассмотрел мальчика. В его взгляде было столько печали и настороженности, что я не выдержал и отвернулся. Мальчик вздохнул. Сильное чувство — горе и радость — всегда накладывает отпечаток на лицо человека. Но какое горе может быть у мальчика, только-только поднимающегося к жизни?
— Как тебя зовут? — спросил я его.
— Данилка.
— Значит, будем знакомы. Меня зовут дядя Петя.
Едва приметная улыбка пробежала по красиво очерченным губам Данилки. Напряжение с его лица исчезло. Я достал из чемодана свои съестные припасы, разложил их на столе. Данилка притащил из кухни чайник с кипятком; мы сели пить чай.
— Ты в каком классе учишься?
— В третьем. Батя говорит — будешь ученым, а я хочу быть милиционером.
— Почему милиционером?
Вздохнув, Данилка ответил:
— Милиционера все боятся.
— А что он, страшный?
— Нет. Добрый, веселый, а его все равно боятся.
— Зачем же ты хочешь, чтобы тебя боялись?
— Так надо. Мама будет бояться…
Данилка поднял на меня голубые глаза под длинными черными ресницами и густо покраснел. Уголки рта у него дрогнули.
Данилка постелил мне на полу, но я не мог заснуть: передо мной все мелькал образ мальчика, готового вот-вот заплакать. Так прошло около часа. Луна смотрела в окно, и свет ее, холодноватый, мертвенно-бледный, будил в душе непонятную мне тоску… Я встал, накинул плащ и вышел на крыльцо. Что же меня беспокоило? Мальчик, который хочет, чтобы его боялась мать?
Мать! Сколько ласки и теплоты в этом слове! А Данилка, маленький Данилка словно ножом полоснул меня по сердцу. Что может быть на земле отвратительнее и чудовищнее, чем нелюбовь к матери, давшей жизнь? Каким черным сердцем надо обладать для этого? Я, может быть, понял бы взрослого человека, но когда это говорит мальчик… Какая же тяжесть должна давить на его душу?