План его, пусть не совсем гладко, все же претворялся в жизнь. Отступать было некуда – в случае неудачи он рисковал слишком многим. Эмоции, нахлынувшие некстати, если уж нельзя было от себя скрыть, следовало по крайней мере отложить на потом – кто его знает, как в этом «потом» все может обернуться. Теперь же, во главе стояло дело, и приступать к нему Тимофей собирался немедля.
До самого приезда Бестужевой он прикидывал так и сяк, какая из возможных тактик быстрее приведет его к цели. Стоит ли напирать на чувства, спавшие так долго, на разъевшие душу одиночество и тоску, или же сразу рассказать все как есть, взывая к сочувствию и товарищеской поддержке. Вопрос был непрост, но в конце концов он решил-таки его в пользу тонких материй, уверовав в мощь воспоминаний, а также женской чувствительности вообще, которой Лиза когда-то обладала в избытке. К тому же, вариант голой прагматики всегда можно было использовать, как запасную площадку – решительно проделав пируэт в его сторону, если невеста не поверит в романтический порыв. С этой, последней стороной вопроса ему теперь и самому было не все ясно, но не следовало менять логику на ходу – равно как и заранее заготовленные слова. Естественнее выйдет, – решил Тимофей про себя, привлекая на помощь давно заматеревший цинизм, который, он знал, не оставит в трудную минуту.
Елизавета тоже притихла, чувствуя, что их ждет разговор. Кабинет Царькова был полон блестящих штучек, которые она разглядывала с чуть, быть может, преувеличенным вниманием пока Тимофей перебирал почту, сложенную секретаршей в углу стола. Он предусмотрительно дал сотрудникам выходной в этот понедельник и не хотел думать о делах служебных, но не мог не отметить с неудовольствием, что почта вновь не разобрана и свалена в кучу, что говорило о нерадивости секретарши, которую следовало уволить. Царьков невольно вздохнул – с секретаршами ему не везло, нынешняя была слишком молода и боялась его, как огня. Потом он заметил, что Елизавета смотрит с улыбкой то на него, то на горшок с геранью, примостившийся на этажерке у окна, встал из-за стола и подошел к ней, улыбаясь в ответ.
«Ты чего?» – спросил он грубовато, прикидывая про себя, не обнять ли ее за плечи. Она кивнула на горшок и прыснула, как девчонка – строгость обстановки, дорогая оргтехника и черный, плоский экран монитора показались ей вдруг не более, чем шуткой. «А, розанель, – он вдруг смутился, – это уборщица принесла, не выбрасывать же. Вот и стоит – руки не дойдут, хоть и нужно куда-то деть».
«Как ты сказал? – переспросила Елизавета лукаво. – Ну-ка, еще раз – розанель? Боже мой, как романтично, так, наверное, еще прабабушки называли… – Потом вдруг шагнула к нему, оказавшись совсем близко, и проговорила, глядя в глаза: – Давай, рассказывай, что произошло? Зачем ты мне снова голову морочишь?»