Между тем я не противилась вербовке только потому, что прошел слух, будто заберут специалистов-железнодорожников, а отцу, плановику в управлении железной дороги, было уже шестьдесят лет.
Сказала, что еду за отца, — пусть его не трогают. А что на фронт в начале войны, следователь не записала...
Я отказалась подписывать протокол. Но строгая капитанша разъяснила: в случае отказа все показания будут квалифицированы как деятельность нераскрытого врага. Такой враг опасен, значит достоин строгого наказания. А подписавший — это враг раскрытый и потому безопасный. Наказание будет мягче.
Очень неохотно я подписала протокол, в котором утверждалось, что принимающий помощь от эмигрантов — антисоветчик, а поступление в разведшколу — вражеский поступок.
Меня не били, лишь однажды пришел начальник капитанши майор Григорьев и стал материться. Я отказалась отвечать. Майор ухмыльнулся и переменил тон.
Еще до начала следствия я попросилась к врачу-венерологу. Болезненный зуд не давал покоя. Видно, сказывались условия, когда не было возможности соблюдать элементарные правила гигиены. В день осмотра нас с Тарасючкой сводили в баню. Врач осмотрела меня очень внимательно, сказала лишь, что ни одной внешней приметы болезни не находит. А зуд после бани прекратился. Вскоре я об этой проверке забыла...
Следствие подходило к концу. Я рассказала о полученном задании. В польском городе Катовице я должна была сесть на скамейку в парке и, когда подойдет человек и спросит: «Где вы покупали свой берет?» — ответить: «Возле Петродворца». Тогда он скажет, что делать. Если же установить связь не удастся — походить по базару, по самым многолюдным местам, и узнать настроения, прежде всего в частях Советской Армии. Сведения следовало записать на бумажку и засунуть ее между стеной и почтовым ящиком возле почтамта. И еще: переходя обратно линию фронта, при виде немецкого солдата громко сообщить: «Их бин абвер!» («Я разведчик!») и попросить отвести в штаб.
В изложении провожавшего нос капитана Павлова все выглядело предельно просто и логично. Правда, не совсем понятно, где можно было во время такой разведки жить. И денег дали так мало, что капитанша смеялась:
— Двести рублей! Это же на буханку хлеба! Что-то вы врете. Таких заданий не бывает. Ну-ка, говорите правду! Хватит врать!..
Неизвестно, всем ли разведчикам было дано такое нелепое задание. Но ведь я появилась в разведшколе к самому концу обучения. Группу готовили к отправке уже на новом месте, после эвакуации в глубь Германии, в городке Дабермуг-Кирхайн. В конце февраля 1945 года было уже ясно, что войне скоро конец. И лишний человек в школе мешал. Оставлять меня до нового набора (а он был сделан) не имело смысла. И меня внесли в марте в группу разведчиков, чтобы избавиться от ненужного балласта и поставить «галочку» в списке пополнения. По своей неосведомленности, я находила задание совершенно нормальным и удивлялась тому, что мне не верят...