На суд вызвали неожиданно.
В большой полутемной комнате нас посадили у одной стены, а у другой за длинным столом сидело несколько офицеров. Сначала каждому сообщили пункты обвинения. Потом велели встать и огласили приговор: всем высшая мера наказания — расстрел. Только Надя Тарасюк (ее не было в зале суда) получила десять лет как несовершеннолетняя.
Одного за другим вызывали расписаться. Только что, перед судом, оживленные, мы все притихли и не смотрели друг на друга.
В прежнюю камеру нас уже не вернули. Меня отвели в камеру под лестницей, в которой только возле двери можно было стоять в полный рост, а в глубине потолок под маршем лестницы наклонно уходил к полу. Слева стена была замазана свежей, еще не просохшей глиной. Посредине на куче соломы сидела пожилая темноволосая женщина. В углу у двери стоял зловонный кувшин — параша.
Дверь захлопнулась, лязгнул замок. Все происшедшее казалось нереальным. Я не верила в достоверность приговора. Расстрел! За что? Неужто так велика вина? Ведь я никого не убивала, не предавала, никакого задания не выполняла, даже подписки немцам не давала.
Об этой подписке постоянно, варьируя на все лады, говорили вокруг; за нее давали срок, расстреливали. Но в разведшколе в день оформления у кадровика-эмигранта не было бланков. А потом в суете эвакуации про это забыли. И я подписки не давала. Совершенно случайно...
События дня казались нелепым сном. Я не верила, что меня действительно расстреляют.
Женщина по-немецки сказало: «Чего стоите? Проходите, садитесь, пожалуйста!». И подвинулась, давая место на соломе. Я села.
Долго молчали, а потом женщина рассказала, что ее должны расстрелять за то, что выдала русских солдат и их убили из автомата гестаповцы. К ней, немке, пришли русские солдаты и взяли еду. Они были грязные и голодные. А потом пришли немецкие солдаты и спросили о тех, что брали еду. Она показала, в каком направлении ушли русские. Вскоре их провели через город под охраной, потом было слышно, как стреляют из автомата. И больше она не видела ни тех, ни других. Откуда она могла знать, кто завтра станет хозяйничать в городе — русские или немцы? Она знает свой дом, свое хозяйство, свою пекарню и никакой политикой не интересуется. Пусть мужчины делают политику, с нее хватит того, что сын, высокий, красивый и сильный Руди, где-то на восточном фронте, и она ему шлет посылки, но уже давно от него нет писем, может, он попал в плен или убит, — ведь русские солдаты такие злые, жестокие, они ненавидят немцев... Почему ненавидят? Ведь Господь для всех един, все должны верить в его всемогущество. Вот она и верит, что война все равно скоро кончится, и Руди вернется домой, станет хозяином пекарни. А она себе ничего не покупает, даже чулки штопает и складывает в ящик — экономит, чтобы Руди ни в чем не нуждался. Уже наштопала целый большой чемодан...