Летом меня взяли было художником, но вскоре в карьере стали получать плакаты из мужской зоны, и через две недели легкая жизнь закончилась. И все-таки стояло лето, светило солнце, работа не казалась такой невыносимо трудной.
Вместе со мной в бригаде была Маруся. Но в одно звено мы не попали. Маруся старалась, чтобы ее никто не мог упрекнуть, она хотела ни от кого не зависеть. Могла во имя такой независимости трудиться до полного изнеможения. Я же работала с оглядкой. Если нет в труде крайней необходимости, если бригадир или мастер не наблюдает — можно дать себе передышку. И вообще, кому это надо — истязать себя тяжелой и бесплатной работой? Во имя чего? Правда, за нами наблюдали, и передышки делать не всегда удавалось.
Иногда приходила в голову мысль: а что если устроить бунт? Вот взять и заявить, что не желаю работать кайлом и лопатой, черт побери, я ведь грамотная. Не выйду, мол, на работу, пока не трудоустроите! Чем я хуже всех тех, кто ходит в придурках? И тут же представляла себе: за такой бунт бригадиром не сделают, чтобы другим неповадно было бунтовать. Сунут дневальной в барак или в сушилку, а может, на кухню работать возьмут или в контору — что-то писать. Это значит, не видать солнца, зелени и огромного неба над головой, добровольно посадить себя в тюрьму, быть от всех в зависимости, угождать мелким людям за право быть на легкой работе. Мне казалось, что это страшнее непосильного, но дающего независимость труда, любых земляных работ. Здесь я имею право — пусть мизерное, но право — никого не бояться. Все равно хуже не сделают. А слегка облегчить свой труд всегда можно, стоит только проявить чуть-чуть изобретательности. В поблажках от начальства я не нуждаюсь.
Однажды в воскресенье вечером мы сидели с Марусей на завалинке барака и смотрели на тундру — всю в проталинах, освещенную косыми лучами солнца. Был конец мая. Желтые солнечные склоны низких еще оснеженных сопок чередовались с бело-синеватыми теневыми, а сами сопки как бы стояли на черно-буром основании проталин. Над головой раскинулось огромное голубое небо, на юге переходящее в серое. Между низким солнцем и тундрой небо было желто-зеленым и казалось прозрачным. Поговорили на разные темы, потом я сказала:
— А что если попробовать, как это получится? Это же очень интересно. Вот, представь себе: учились в советской школе я и они— наши начальники. Одинаково нас воспитывали, одни и те же предметы проходили, были комсомольцами, активистами, одинаково мечтали о будущем. Кто они теперь? Ведь должно же быть в психологии у меня с ними хоть что-то общее? Вот я — каторжанка, они— начальники. Они организовали и насаждают бессмысленную систему слежки, доносов, провокаций, показывают нам всеми средствами, что мы не люди, а рабочая скотина — презренная, подлая, не имеющая никаких прав, как рабы в древнем Риме. А мы-то ведь люди, имеющие свои взгляды, стремления, идеалы, далекие от уголовщины, по сути и не преступники вовсе. Ну ладно, «западенцы» — люди из другого мира — кажутся им чуждыми, но я-то выросла с ними в одной стране, училась по тем же книгам, на тех же идеалах. Не может быть, чтобы у них и у меня не было ничего общего. Знаешь, я попробую посмотреть на них поближе. Буду по ходу дела с тобой советоваться, чтобы не навредить. Интересно, что из этого получится?