Казанова собрал всю свою свиту, окинул недобрым взглядом. Эти две пигалицы могли б хоть немного привести в порядок свои огненные патлы, вчера он обнаружил в супе волос, толстый, как канат. Иеремия — хоть бы слово вымолвил и стер с лица кислую мину, от которой уже блевать хочется. А Василь — тут и говорить нечего, этому только в хлеву место.
Глядят на него покорно, доверчиво — а что толку? Н-да. Здесь даже если в чем-нибудь повезет, все равно потом выйдет боком. Они его обожают, но заботиться о каждой чепухе — о печке, о картофеле, о бумаге — приходится самому. А уж о нем никто не позаботится. Правда, когда его донимали шишки на голове, они за ним ухаживали. Сара и Этель своими маленькими пальчиками до блеска отполировали обритый лекарем череп. Это все так. Но они не понимают, что он не выносит молчания, постных физиономий, волос в супе и грязи под ногтями.
А в-шестых… Казанову отрезвил собственный голос. Нет, у него, наверно, мозги вытекли через недавно зажившую дырку. Какое там — в-шестых! Во-первых, прежде всего! Начинать следует с наиважнейшего дела, а что важней его собственной персоны? Забыл, что ему грозит? Да он готов до конца дней терпеливо сносить любые невзгоды, лишь бы не здесь, в этом унылом краю, где истинно свободному человеку делать нечего. Сейчас не печку к зиме готовить надо и не договариваться об уроках хороших манер с Котушко, а поскорее уносить ноги. Что он и сделает. И даже знает как.
— А в-шестых…
Боже, как ему раньше не пришло в голову! Джакомо стукнул кулаком по колену. И все потому, что не голова на плечах, а нафаршированный дурью кочан. Возможно, карлик Катай, раскроив этот кочан палкой, сослужил ему добрую службу. Надо его за это щедро отблагодарить. Ну конечно! Он отблагодарит, отблагодарит. Пусть только попадется.
Василь попятился, когда Казанова отвел руку за спину. Болван — он всегда болван. И получил по заслугам: ребятам досталось по золотой монете, а Василю — серебряная. И то много. Вообще ничего ему не причитается, иуде этому, навозному червю, ненасытной утробе.
— Я вами доволен.
Но доволен он был только собой. Хотя бы потому, что им улыбается, преодолевая внезапный страх перед задуманным, от которого сводит челюсти. И Джакомо поспешил отделаться от своих слуг, бросив несколько ничего не значащих фраз. Не хотел, чтобы они догадались, что это прощание. И что решение он принял всего минуту назад.
Вероятно, следовало бы красться тихой сапой, под заборами, но очень уж хотелось — быть может, в последний раз — сохранить лицо. Огибая лужи на улочке, где стоял их дом, Джакомо выбрался на оживленный и сравнительно сухой Королевский тракт. Солнце, бледное, но неожиданно теплое для этого времени года, заставляло людей скидывать многослойную, надетую по случаю вчерашнего мороза одежку. Только торговки упрямо кутались в бессчетные платки и шали. Не стоило, наверно, выходить на тракт, в посольство лучше бы пробираться боковыми улочками, но сколько можно отказывать себе во всем? Увидит кто-нибудь? Пускай. Может, для дела оно и лучше. Пусть запомнят его таким: в шляпе с павлиньим пером, при шпаге, отважно спешащим навстречу судьбе. Он не крыса, чтобы прятаться от людей. Да и французские башмаки целей будут.