Потеря — неожиданно для него самого — не сильно огорчила Казанову. Видно, устав прикидываться собою прежним, он заранее с ней смирился. В этой толпе вооруженных людей, мародеров всевозможных мастей, борцов за разные идеалы, одержимых политическими страстями или только желанием побольше награбить, главным для него было одно: остаться в живых. Приспособиться, переждать в чужой шкуре. Осознал он это вовремя — Иеремию опять начало лихорадить, и пришлось самому взобраться на козлы.
Джакомо больше не заводил знакомств и не старался раздобыть денег, перестал выспрашивать, куда они едут и зачем, а если ему задавали вопросы, притворялся немым. Разговаривал только с еврейскими торговцами, когда менял соль и сахар на хлеб, но и это была не беседа, а яростный поединок, подогреваемый желанием повыгоднее совершить обмен и сопровождаемый перебранкой на всех языках мира. В мужицкой сермяге, с всклокоченными волосами и многодневной щетиной на лице, которую он не позволял сбрить, Казанова подгонял жалкую клячу; в другое время он на такую и глядеть бы не стал, но сейчас вынужден был любоваться часами — даже когда она недвусмысленно выказывала ему свое презрение.
Ночи не приносили облегчения. Звездное небо затягивалось тучами; Казанова напряженно всматривался во тьму, надеясь, что повторится недавнее видение, но, не дождавшись, погружался в тяжелый мучительный сон. Во сне его неизменно терзал Куц, и даже у Вольтера, однажды под утро принявшегося нашептывать ему на ухо какие-то скабрезности, было лицо капитана.
Наконец, изнуренный ночными кошмарами, отупевший от созерцания лошадиного зада, подавленный видом убогих халуп, все чаще встречавшихся по дороге, грязный, голодный и злой на себя и на весь мир, он увидел Варшаву.
Город, точно мираж, точно дивный фантом в океане серости, возник на обрывистом берегу реки. Казалось, от него исходит сияние. Белые стены домов, дворцов и храмов, крыши, покрытые блестящей на ярком солнце медью, излучали поистине неземной свет. Свита Казановы оживилась — даже слабенький Иеремия приподнялся, поддерживаемый девочками с уже не рыжими, а какими-то серыми волосами. Он и сам привстал на козлах, боясь поверить, что перед ним не морок, рожденный больным воображением, Однако нет — призрак не растаял в воздухе, высился перед ним, прекрасный и безмятежный. Джакомо почувствовал, как быстрей побежала по жилам кровь. Хлестнул клячу; Иеремия и девочки плюхнулись на дно телеги, но только расхохотались и затеяли веселую возню.
Осталось переправиться через реку. Широко разлившаяся Висла производила грозное впечатление, и, хотя плотогоны закрепили телегу деревянными чурбаками, Джакомо ни на секунду не выпускал из рук узды, сдерживая перепуганную кобылу; Этель и Сара крепко обхватили его за ноги. Плот сносило течением, но плотогоны умело орудовали веслами и шестами, и берег постепенно приближался. Прямо над примитивным причалом из камней и досок возвышался огромный дворец. И без расспросов было ясно, кому он принадлежит: в таком дворце мог жить только человек, занимающий не менее высокое положение, чем это здание, господствующее над всей округой. Сотни окон, золотой шпиль на башне, спускающиеся к реке каскады красных крыш. Тут обитает король, и никто другой. Король. Телок.