с сударыней».
В сегодняшнем письме обещал я прислать ясновельможную панну Марианну Куропатвянку, сестру славной Вероны Куропатвянки, которая вчера великую битву — граблями по лбу и толстощекому личику — с пани Кашубиной учинила; к счастью, в битве этой немного было понесено потерь… Так вот посылаю этот эстамп, удавшийся на редкость. Механика сегодня подвела, но сходство осталось. Сходства этого я не приписываю себе как художник, ослепленный величием творения своего, и, конечно, казалось мне поначалу, что я его не схватил, как тут проходивший по комнате Ясь, взглянув на портрет, который я рисовал, воскликнул: «Так ведь это точь-в-точь Куропатвянка». После мнения такого знатока, после подтверждения пани Франецкой да и кухонных девок также пришлось мне сознаться, что сходство совершенное. Завтра поутру мы едем в Тужно и но воротимся до самой среды, так что сомневаюсь, что напишу письмо для почты в среду, пусть же Людвика ожидает письма лишь через неделю.
Никакого вальса не посылаю, зато прилагаю еврейское письмо пана Хыжа из Голубя, писанное пану Юзефату, который, зная глубокую мою еврейскую эрудицию, прислал мне в подарок сей манускрипт. Он написан лучше, нежели тот, что в прошлый раз я прислал пану Войчицкому, но и непонятнее. Для облегчения понимания «podskiptum»[22] манускрипта сообщаю, что «наказье» должно означать оказию. Долго я мучился, что же это за наказия такая, пока, наконец, заглянув в свой словарь, выведя этимологию, не догадался, что это должна быть оказия. Прошу спрятать и хранить столь драгоценное сокровище. Бялоблоцких, а также Выбран., не видел. — Со вчерашнего дня я стал здешним Христианином[23] и уже начал ставить мост. Почти каждый день езжу в телеге. Книги спят, потому что погода прекрасная. Мошель в работе. Принял уже восемь ванн, последнюю чуть ли не один кипяток. Всех детей обнимаю сердечно. Маме и Папе ножки и ручки сердечно целую
наипреданнейший сын
Ф. Шопен.
Пану Войчицкому посылаю несколько датских слов, напр Kobler […] картина, axbildinger — описание, Kiobenhavn— Копенгаген.
Пану Живи., пану Ба… Люб… Ю…, Кольб., Матуш., Нов., Ц… и т. д. и т. д., мои поцелуи пани Диберт, панне Лещинской и т. д., всем».
Это письмо подтверждает некоторые чрезвычайно важные пункты наших рассуждений. Прежде всего оно позволяет сказать, что Шопен не только знал народную музыку и любил ее, но настолько проникся ею, что мог подыгрывать народным танцам. «Дорвавшись до запыленного смычка, я так принялся басить, так загудел, что все сбежались поглазеть…» Такой важный факт оставался до сих пор не замеченным. А ведь участие Шопена в деревенских дожинках в роли музыканта — это незаурядная находка и для художников, и для кинематографистов, и для романистов.