Рядом, еще чуть пониже, висел турсук. Невеликая посудина, сшитая из лошадиной шкуры, но только из шейной ее части. Турсук готовят таким же примерно образом, как и саба. Только коптят не на таволжьем дыму, а пропитывают дымком урючины и горной ветлы. В турсуке кумыс не портится в течение двух-трех недель. Путники и батыры, отправляясь в дальнюю дорогу или опасный поход, неизменно брали с собой турсук кумыса. Кумыс в турсуке предназначается для особо почтенных гостей. Он мягок, искрист и приятно бодрит тело, горячит кровь. О таком только подумаешь — уже слюнки текут. Ближе к выходу, на доске, я увидел симпатичный кавак — круглый, краснобокий. Каваки, высокие тыквы, выращивают присырдарьинские дехкане, потом высушивают до звона на солнце и ветру и слегка обжаривают на горячей золе. Человек, не имеющий представления о каваке, может принять его за искусное гончарное изделие — за глиняный кувшин. И в самом деле трудно поверить, что кавак — творение природы, а не человеческих рук. Пузатый, с постепенно сужающейся горловиной, с радующим глаз золотисто-оранжевым отливом кавак — истинно изящная штука. И крышку для посудины вырезают из кавака. Рядом с ним пристроился небольшой березовый жбан. Из него торчала мутовка. В двух местах — сверху и снизу — жбан крепко стянут обручем из березовой коры. И здесь искусный мастер приложил руки: все так плотно, так умело пригнано, что даже стыка не видно. В жбане пенилось, пузырилось кобылье молоко. Вся посуда в идеальной чистоте. Казалось, я видел не повседневную домашнюю утварь, а редкие музейные экспонаты. Каждая вещица — создание какого-нибудь известного мастера. Собранные вместе, они играют причудливыми отделками и украшениями, подчеркивая самобытное искусство умельца.
— Слышала, что дядя твой болен, а вот никак не могу проведать его. Нынче во сне видела. Губы потресканные, синие. «Актате, — говорит, — жажда мучает…» Ну, и я решила: съезжу непременно. А тут, к счастью, и ты чуть свет нагрянул, ласковый мой. Теперь-то вместе и поедем…
Она взгрустнула, подала мне кумыс.
— Меня дядя прислал. Просил привезти турсук кумыса.
От этих слов вздрогнула Актате, выронила деревянный половник и торопливо вытерла уголком жаулыка нахлынувшие слезы. Она сидела ко мне боком, и я впервые увидел на ее круглом, полном лице мелкую сетку морщин. У меня сжалось сердце. «Постарела Актате — моя белоликая тетушка, — невольно подумалось мне. — Сейчас она похожа на свою же древнюю, поблекшую посуду. Ни прежнего звонкого смеха, ни доброй шутки, ни насмешливого, шаловливого взгляда, ни игривого взлета бровей — ничего не осталось. Одна печаль, одна грусть застыла на увядшем лице…»