— Ладно… Тут уж ничего не попишешь. Как говорится, не тот предаст, так этот.
Произнеся с залихватским безразличием эту тираду, итальянец сделал два шага к причалу.
— Главное — что мы пока живы и на свободе, — прибавил он. — И если глаза меня не обманывают в этой темнотище, вон там я вижу баркас, который просто молит, чтобы кто-нибудь поднялся к нему на борт.
Диего Алатристе с надеждой взглянул в ту сторону, куда указывал Малатеста:
— Может быть, это наша гондола?
— Не похоже. Это — са́ндало, и к тому же вокруг ничего другого не видать… Ты весло от уключины отличаешь? Нет? Я тоже. Самое время научиться.
— А если там, под одеялами, спит лодочник?
— Тогда я ему от души соболезную… Но не тот сегодня день, чтобы оставлять свидетелей.
— Неужели загубишь христианскую душу? — глумливо осведомился Алатристе. — И свою заодно? Да еще в Рождество?! А ведь когда-то в Палермо на мессе прислуживал…
— Отвали, капитан.
Ни в самой лодке, ни около не обнаружилось никого. Все дальнейшее происходило в полной тишине. Или почти полной. И немало лет спустя Алатристе будет явственно помнить стук весла, которым итальянец оттолкнул от причала заснеженную лодку. В памяти навсегда сохранятся и стужа, и пляшущие в черной воде отражения далеких разрозненных огней, и то, как они, раскачивая лодку, неуклюже ворочая веслом, выгребали на середину канала, а потом с превеликими трудами зигзагами добрались все же до противоположного берега. И ту минуту напряжения, когда крупная, освещенная желтым светом фонаря каорлина под яростные крики гребцов, крывших их на венецианском диалекте на чем свет стоит, едва не врезалась им в борт. Но вот наконец толчок — и са́ндало ткнулся носом в камень на другом берегу, потом ступени, поросшие зеленым мхом, на котором Алатристе, ступив на сушу, едва не поскользнулся. Заснеженный безлюдный берег канала через два моста привел их в ту точку, откуда по прямой они добрались до малой верфи и со шпагами наголо бесшумными тенями скользнули под черный деревянный навес, и там, в окружении строящихся гондол обнаружили Паолуччо Маломбру, благостно сидевшего перед жаровней, с кривым кинжалом за поясом, с бурдючком вина под рукой — и с улыбкой от одного густого бакенбарда до другого. Он курил глиняную трубку, и ароматный дымок смешивался с запахами краски, клея и смолы. Ну-ну, подумал Алатристе, пряча в ножны шпагу и кинжал, может, все же не здесь подохнем.
Рыбачий парусный баркас, из тех, что в Венеции называются «брагоццо», — медленно скользил по каналу, подгоняемый западным ветром, рассеявшим последние клочья тумана. Его сменила слабая дымка, оседавшая вдоль берегов островка, где сочетание ледяного дождя, облаков и пепельных рассветных сумерек то и дело заставляло серый воздух переливаться всеми цветами спектра. Гнетущим унынием веяло от голых стен старинного разрушенного монастыря, от видневшихся повсюду — меж камней, кустов, деревьев и мокрых от дождя зарослей тростника — костей, чуть присыпанных землей. Если не считать парусный баркас, лавировавший среди маленьких островков и песчаных отмелей, всего живого там была только наша дрожащая от холода, вымокшая от измороси троица, которая сидела у полуразваленной стены в ожидании.