Хаидэ выпрямляясь, нащупала застежку на плече.
— Мератос, пусть Анатея поможет мне одеться. Позови.
— Да, моя госпожа. А…
— Что такое?
— Н-ничего…
Девочка мелькнула мимо, старательно отворачивая круглое лицо. Хаидэ знала, почему. Жирно наведенные сурьмой веки, яркие румяна и губы, подкрашенные и накусанные почти до крови. При каждом шаге звенят дешевенькие браслеты на щиколотках и запястьях.
Не дожидаясь Анатеи, она пошла в первую комнату, на ходу расстегивая бронзовую фибулу и, уронив на пол пеплос и хитон, ослабила шнурки нагрудной повязки. Сняла и, держа в руке, повернулась, разглядеть еле видный в темном углу силуэт.
— Ты…
Еще звучало в голосе удивление, а уже вспомнила, краснея, ведь этот, египетский писец, сама велела, чтоб он — в комнатах…
Часто прошуршав босыми ногами, возникла в двери Анатея, склонилась в поклоне. Хаидэ бросила на пол повязку и, обнаженная, прошла мимо согнувшегося с опущенной головой египтянина к лавке, на которой толпились широкие сосуды с согретой водой и плошки с отварами трав. Протянула руки над бронзовой лоханью.
— Анатея…
— Да, госпожа.
Нагибая голову и протирая щеки мягкой мокрой тканью, Хаидэ старалась держать спину ровно и думала, неожиданно развеселясь, а смотрит ли он, или так и застыл, упирая в тощую грудь подбородок? Вытянула вверх руки, с наслаждением проскальзывая в домашний хитон, повернулась, чтоб рабыня завязала поясок, плетеный из крашеных кож. И, направляясь в спальню, поманила гостя, голову он, оказывается, поднял, и стоял, переминаясь ногами в пыльных открытых сандалиях. Прилегла на клине и со вздохом вытянула уставшие ноги. Плохо мало двигаться, плохо. Тело плачет всякий раз, когда приходится сидеть неподвижно, принимая визиты важных гостей. Нельзя жить в грустном теле, оно должно радоваться движениям. Завтра нужно затеять ковер, на большом станке, чтоб часами ходить неустанно вдоль станины, поддевая и протаскивая нити. Сбежать бы в степи, на Брате и носиться там, с непокрытой головой, чтоб волосы бились о покрасневшие на солнце плечи. Но этого нельзя.
— Иди, рабыня омоет тебе ноги.
— Я не смею, прекрасноликая Хаидэ…
— А ты посмей. Не стоит оскорблять хозяйку пыльными ногами. Хоть ты и раб.
Произнося последнее, смотрела на темное лицо, сторожа — изменит ли выражение. Ведь не всегда был рабом, был свободным и слово должно ударить, как хлыст. И тон ее тоже. Но тот кивнул, усмехнувшись, и пошел вслед за высокой, изгибающейся, как под вечным ветром, рабыней.
Хаидэ взяла из корзинки сушеный финик, бросила в рот. Сладкая слюна обтекла зубы, требуя питья. Вот сладость, приходит и сразу кажется — ее слишком много, и мы гоним ее… Протянула руку, отхлебнула из кубка разведенного кислого вина. Мератос стояла поодаль, вертела головой в тщательно уложенных косичках, чтоб смотреть и на госпожу и на гостя за краем стены. Хаидэ слышала плеск воды и негромкие слова, обращенные к Анатее. Египтянин появился, блестя освеженным лицом, и снова склонился в поклоне. Под взглядом маленькой рабыни Хаидэ, спохватившись, раскрошила лепешку и рассыпала крошки на пол, шепча хвалу олимпийцам. Плеснула поверх вина. И кивнула гостю.