— Мне, дай мне девку! — ревел кто-то, не слушая и не следя за тем, что происходит.
— Она? Ударила меня! Меня? — хмель уходил из голоса водой в песок, оставляя взамен удивление, а поверх него — бешеную ярость.
— Моя рука! Это исчадие, эта степная крыса, ведь мне завтра писать пергамены-ы-ы?
Он закашлялся. Вытерев лицо задранным подолом, отдышался и сказал трезвым тяжелым голосом:
— Никто не возьмет ее. Слышали? Вы! Кроме моих собак и лошадей. Тварь заползла в мой дом, мой! Участь ее — быть затоптанной и разорванной псами.
— Ты не отдашь ее правосудию, ик, а? Ты должен! Я от-казываюсь в этом, я просве-, прос-, я культурный человек, из метроп-, -полии! Я…
— Молчи, Флавий. Слизняк, я могу многое рассказать о тебе. Из того, что ты когда-то болтал. О метрополии, друг мой. Стой и смотри. Молча! Просветителю — полезно.
Он обернулся, покачиваясь, смерил взглядом спорщика. Флавий промычал невнятное и смолк. Теренций возвысил голос:
— Ксанф! Приведи собак!
— Нет!
Хаидэ шагнула вперед и прикрыла глаза от света факелов, которые все направили в темный угол. Но тут же убрала руку от лица.
— Она заслуживает допроса и суда. Завтра. Ксанф, подними ее!
Большой раб, свесив руки, оглянулся на хозяина. Человеческие голоса смолкли, оставив в каменной коробке конюшни беспокойный топот и фырканье лошадей.
— Ты? Что ты? — держа факел на отлете, Теренций подошел к жене. Осмотрел с ног до головы, брезгливо дергая щекой.
— Посмела явиться к моим гостям? В таком виде? Ты хочешь из меня — посмещище? А? Что это?
Описал факелом круг, высвечивая домашний хитон, голые руки и колени, распущенные волосы и сбитую на одно ухо повязку.
— Ка-акой позор мне! Моя жена стоит тут, похожая на дикого зверя! Ты что, жрала сырое мясо в спальне, тоскуя по своим грязным дружкам из степей?
— Хватит, Теренций. Если ты хочешь убить ее, убей нас вместе. Или я завтра отправлюсь к архонту и поклонюсь ему.
Оттолкнув мужа, она обошла лошадь и встала, загораживая лежащую, мрачно глядя на искаженные лица столпившихся мужчин. В конюшне резко пахло человеческим и звериным потом, растертым зерном и кожаной сбруей. И, она принюхалась, внутри себя разделяя и расслаивая запахи, — травами дальней степи, смешанными с кровью и молоком.
Высокая фигура Даориция выступила вперед. Успокаивающе раскидывая руки, купец улыбался.
— Мы славно повеселились, Теренций, да будут дни твои освящены всеми богами олимпа. Пора готовиться к завтрашнему дню. Хоть колонии далеки от родины, но эллины гордятся своей демократией, разве нет? Эту женщину надо предать суду.