На помощь пришла Варвара. Спокойные движения, с какими она сновала по комнате, собирала платье и натягивала детям чулочки, уверенные, тяжелые шаги босых ног, серьезное лицо — от всего этого веяло на пани Наталю покоем. С таким верным, рассудительным человеком было как будто бы безопаснее.
— Варвара, вы были на улице? — спросила пани Наталя.
— Нет, не была. Постояла немного у ворот.
— Что же там... спокойно?
— Да так... Приходили какие-то люди, спрашивали пана.
— Люди приходили? Какие же это... люди?
— А кто их знает... люди...
— Что же у них... было что-нибудь в руках?
— В руках? Палки были.
— Палки?
— Я сказала,что пана нет... все уехали.
— Хорошо сделали, Варвара, хорошо... Так помните, Варварушка, дома, кроме вас, никого нет... Ах, боже!..
— Варвара! Варвара!..— послышался из столовой раздраженный голос Чубинского.— Почему до сих пор ставни не открыты?
Пани Наталя задержала рукой Варвару и бросилась в столовую.
Там стоял ее полуодетый муж и щурил подслеповатые глаза. Он еще не успел надеть очки, плохо видел, и лицо его, обрамленное русыми волосами, казалось растерянным и помятым.
— Валерьян, милый, пусть так будет. Это я велела... Ты знаешь, какой сегодня день! Я тебя сегодня никуда не пущу!..
— Вот глупости. Пусть сейчас же откроют ставни.
— Ах, боже мой... Ну, я тебя прошу... Ради меня... ради наших детей...
У пани Натали выступили на скулах красные пятна.
Пан Валерьян сердился. Что за выдумки! Все равно никуда не убежишь. Но в глубине души он чувствовал, что жена поступила правильно.
Вскоре Варвара внесла самовар. Все сели за стол.
В комнате было темно и как-то странно. Желтые зайчики света трепетали на стенах и на буфете, ветер рвал ставни и стучал ими. Дети — мальчик и девочка,— удивленные необычной обстановкой, перешептывались друг с дружкой, пан Валерьян раздраженно барабанил по столу пальцами. Стакан чаю стыл перед ним, а он нетерпеливо закусывал свою русую реденькую бородку и смотрел куда-то поверх очков. Уже несколько дней он замечал каких-то подозрительных людей, которые следили за ним, куда бы он ни пошел. По ночам под окнами маячили какие-то темные фигуры и жались к заборам, когда на них обращали внимание. А вчера, проходя по улице, он отчетливо услышал позади себя ругательство, которое, наверное, относилось к нему. «Оратор, оратор»,— злобно шипел какой-то здоровенный черный мужик и сверкнул на него глазами, когда он обернулся. Пан Валерьян ничего не сказал об этом жене, чтобы не волновать ее, и вдруг перед глазами у него промелькнуло целое море голов... головы, головы, головы... потные, разгоряченные лица и тысячи глаз, которые смотрят на него из тумана сизых испарений. Он говорил. Какая-то горячая волна била ему в лицо, врывалась с дыханием в грудь. Слова вылетали из груди, как хищные птицы, отважно и метко. Речь, кажется, удалась ему. Ему удалось так просто и ярко обрисовать противоположность интересов тех, кто дает работу, и тех, кто должен ее брать, что даже самому этот вопрос стал яснее. И когда ему рукоплескали, он знал, что это аплодирует разбуженное сознание... Да, но что будет сегодня? В самом деле, что будет сегодня?