Сергей молчал.
– Слушайте, – пропела мадам Бобрикова. – Мы тут подумали… мы, конечно, никого не видели, а нас-то хоть кто-нибудь видел?
– Я знаю, – бесцветно откликнулся Сергей. – Я все знаю… Ничего нет…
– А вот и неправда! – взвилась мадам Бобрикова. – А вот и не знаете! – Она понизила голос и доверительно прошептала: – Главного не знаете – что ничего, может, и нету, а мужчина, который в двадцать пятой даче висит – он есть!
– Зеленая такая дача, – внезапно включился в разговор Владимир Петрович. – Прямо как ваша.
– А у вас, кстати, табличка с номером отвалилась. Но ничего. Я ее как раз в крапиве и нашла, представляете?
Что-то со звоном упало на пол. Владимир Петрович добросовестно осветил фонариком оказавшийся у ног Сергея железный прямоугольник – обросший песком, с обглоданными ржавчиной цифрами «25».
– Но это бред, – неожиданно звучным голосом возразил Сергей. – Это же бред!
– Отнюдь! – просияла Регина Витольдовна и выметнула из-за спины правую руку, в которой была толстая, длинная, уютно свернувшаяся петлей веревка.
А все начиналось так хорошо и спокойно: девочка Маша переехала к мальчику Владику. Девочке Маше было уже годков 25, да и мальчик ее щеголял ранней проседью на левом виске. Утверждал, что у них в семье все очень рано седеют, а Маша верила, хотя никого из семьи и не видела, кроме мамы Владика – высокой, сушеной, с вечно приподнятой левой бровью, точно скотчем приклеили. Мама после знакомства с потенциальной невесткой отвела Владика в сторону и сказала, особо не таясь, что выбор сына она одобряет – Маша лично слышала, хотя, конечно, специально ушки не настораживала. А губы у мамы были такие же, как у Владика – крупные, яркие, словно обветренные, в тонкую, нежную, сладкую и чуть кровавую трещинку.
Уже через неделю осовевшая от поцелуев и полубессонных ночей Маша делилась в кафе с подругами впечатлениями о новой жизни, розовея от счастья и хрустя креветками в темпуре. Подруги, перевозбудившись от едкой зависти и от жгучей радости за Машу, налегали на васаби и наседали на практически новобрачную с обычными в таком деле расспросами:
– А он? А ты? И чего? А носки разбрасывает?
Маша смущалась и млела, блестящий пот выступал у нее над верхней губой. Желая обрадовать подруг и уязвить их своих счастьем побольнее, она рассказывала, как ей дарят любимые цветы, как делают массаж, и про то, как подвозят до работы, и про ужины при свечах, и про специально для нее купленные мягкие тапки с мордочками и махровый халат. А подруги лезли все глубже и глубже в Машину новую жизнь и выудили наконец тот нюанс, который Машу и удивлял, и смущал, и смешил – изредка, впрочем, потому что не таким уж важным он казался, чтобы помнить о нем все время.