поглотив единым духом, не прерываясь, содержимое рога. И пока его наполняют снова и я гадаю, кто следующий, а отец его, так редкостно, так по-братски похожий на моего отца, только прожившего другую, параллельную, секретную от меня жизнь, с ее воздухом, трудом и здоровьем, так по-отечески доброжелательно и поощрительно поглядывает на меня и посмеивается, будто втайне мною довольный, то думаю я, наверно, о том, что, Господи, неисповедимы пути Твои и мог бы, мог бы я вполне быть его сыном; что протянулась с неба великая рука с моим зернышком на ладони, и был я зачат в Анапе («Анапа» по-абхазски – «протянутая рука») – так это же факт. Японцы считают возраст человека с зачатия, так почему бы не Анапа – моя родина? Только случайность станет единственной, обрекая тебя на судьбу…
Рог был протянут мне, и, пока я отнекивался, он уже рвался к нему. Я умолял, я хватал его за руки, я обоснованно утверждал, что это его погубит, что он не осилит, что он опозорится, что он вырубится, – бесполезно! Он вывернулся из моих объятий и вцепился в рог. Ощущая себя конем, он чуть ли не ржал. Он скинул сандалии, по-видимому, для большего подобия, и, потоптав босыми пятками абхазский агазон, изрек: «Земля, помоги мне!» И так, решив, что он стал наконец на почву, он приник. Мне оставалось лишь с тревогой следить за ним. Он пил и пил, и рог его поднимался. Я и в трезвом-то виде не могу слишком задирать голову, опасаясь головокружения. Как ему хватало дыхания?.. Голова запрокидывалась, и рог поднимался все выше, и, стоя в прямом смысле на земле, увидел он взошедшую ни с того ни с сего, словно выпрыгнувшую из-за горизонта луну. Было в ее изгибе что-то хищное, как у барса в прыжке, вцепившегося в жертву. И так, не столько удерживая, сколько держась за рог, повис он на нем между землею и луной, как пионер-горнист в парке, да так и застыл, протрубив последнюю, победную каплю. Под дружную одобрительную овацию он стоял. «Ну-ну, – подумал я, – посмотрим, как ты будешь дальше». Но и дальше он ни разу не упал, а еще сумел торжественным жестом вручить опустошенный рог следующему и не покачнувшись сойти с арены.
Посадить его в машину было уже труднее. Он ползал на четвереньках по газону и плакал. «Зубик! Зубик Люсин потерял…» – причитал он. Никто, кроме меня, его не понимал.
Он успокоился наконец у меня на груди, свесив голову, убаюканный автомобильной тряской, обнимая Люсин череп, как ребенок игрушку.
Не доезжая Сухума, он очнулся, неожиданно четкий и решительный, расслышав нежное ржание, и попросил остановиться. Все были рады слегка освободиться от абхазского посошка, но