– Что ж это вы так уж избегаете? – иронизировал ДД.
– А по эстетическим соображениям.
– А-а…
– Ай-я-яй, доктор! Опять вы только об одном думаете… Я имел в виду более этическую сторону эстетического.
– Павел Петрович! смилуйтесь над дураком… Этика-то тут при чем?
– И очень даже при чем, молодой человек! Почему бы, вы думаете, и у Феникса, и у сфинкса, и у кентавра, и у русалки человеческие именно голова и грудь, а конец, извините, нечеловеческий?
– Ах, вот какая ваша этика! Опять антропоморфизм… опять апартеид животного мира! А если наоборот? тело человечье, а голова как раз животного?
– Так не бывает.
– Бывает, бывает! – ликовал ДД. – Вспомните хотя бы тот же Древний Египет… Не помните, как его зовут, с птичьей головой?
ПП сделался скорбен и очень замолчал. Иронический ДД с удовлетворением развивал тему – все, что только мог вспомнить… Мол, все-таки сфинкс – мужик, и русалка – не рыба, а кентавр точно мужик, потому что у него борода, хотя бывают и женщины с бородою, но стоит только заглянуть кентавру под хвост, то он так и так мужик – и как человек, и как конь… интересно в таком случае было бы знать, кого он предпочитал, кобылиц или…
Нет, не стоило ДД так гулять!
– Предпочитал-то он, конечно, женщин, – со знанием вопроса констатировал ПП и тут же взвился свечой, как ласточка, осененный идеей… – Сме-е-е… сме-е-е-сме-е… – проблеял он. – Да, был такой бог смерти, и звали его Пта. И он был оттуда, а те, которым вы все под хвост заглядываете, те – отсюда, от нас с вами. Вот тут-то и этика! Есть граница, а никакого такого главного признака нету! Нету вашего главного признака – вот что! Так и у смерти – его нет.
– О чем, позвольте, мы спорим? – вклинился ДД.
И лучше ему было не вклиниваться. Не ласточкой – коршуном, ястребом пал ПП в одном лице…
– А мы и не спорим – мы воспитываем. Спорить одному еще вреднее, чем пить одному. На букву А – а-лкоголизм, а на букву О —…
ДД насупился.
– Вы все поэтизируете, Павел Петрович… Вы себе внушили, что поэзия точна. А поэзия как раз и есть самая неточность. Это такой набор неточностей, поэзия. Она, если хотите, виртуозно неточна. И птица опирается не о стихию, а о предмет, о воздух, который она сжимает махом крыла, опираясь воздушным столбом о землю, о землю, как мы с вами. Не в стихии, не в смерти она витает, а жить, то есть жрать, хочет, вот и летает. А то, как вы изволили выразиться, что они садятся пожить вне смерти воздушной своей, – совсем чепуха, поскольку многие из них даже трахаются прямо в воздухе, то есть живут, как принято это вежливо выражать.