– Почему именно в таком вы решили формате?.. Меня всегда занимало…
– Окно. Это такое окно. Живопись, по-моему, – это окно. Или зеркало. Зеркало – это ведь тоже окно. Окно сквозь стену – в мир. Так ей потом и висеть – на стене.
– Понимаю, – сказал я, не до конца поняв. – Холст, формат, перспектива, взгляд. Рамка видоискателя… Выбор точки… Но вот точка на холсте… с которой вы начали его заполнять… где она и почему?
– Заполнять… – брезгливо поежился пейзажист. – Скажите еще – рисовать!
– Ладно, – сказал я, тоже злясь, – писать. Вы можете указать мне точно, в какой точке вы начали писать этот холст?
– Это сложный вопрос. Все зависит от натуры. Птицу, например, надо писать с клюва.
– Какую птицу?
– Ну вообще…
– А вот здесь? – Я ткнул в его холст.
– Уже не вышло, – уклонился он.
– Почему же не вышло! – Опять надо было щадить его самолюбие! – Очень даже.
– Потому и не вышло, что не оттуда начал! – зло сказал он, снимая холст.
– Отсюда? – Я ткнул пальцем в сторону реки.
– Угадали… – Сквозь его седоватый бурелом проступила краска. – Угадали! Я вовсе не художник! Я на это не претендую! Я не за тем сюда хожу!..
– За чем же?
– Вам этого не понять.
– Вы слишком строги, – обиделся я, – и к себе, и ко мне. По-вашему, вообще ничего нарисовать невозможно: ни пейзаж, ни портрет… А натюрморт?
– Вот его можно! – ни с того ни с сего возликовал он, будто тут же собрался, оставив пейзаж, взяться за натюрморт. – Вы сами не понимаете, как вы правы! Портрет тоже можно… Но – единицы! гении! Леонарды! Животное кто-нибудь написал? – выпалил он в меня.
– Птицу – с клюва, – процитировал я.
– Птица – существо удаленное… – непонятно сказал он. – Возьмем зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. Так он рисовал его по клеточкам. На этот раз не писал, а – рисовал. Это был первый носорог в Германии, может быть, в Европе. Дюрер был поражен. Не как гений, а как нормальный человек. Вот пораженность-то у него и вышла. А какой был рисовальщик! Какие тогда были рисовальщики!.. Любой экспедиционный художник… Иногда мне кажется, что только они и художники… Которые ничего не хотели… – Он забормотался и забыл про меня.
– Дюрер, – сказал я, – нарисовал зверя?
– О да! Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А вышел гениальный апокалипсический зверь!
– Не противоречите ли? – вкрадывался я. – Только что зверя было невозможно нарисовать.
– Нимало! – ликовал он, радостно складывая свой скарб. – Нарисовать можно. Написать нельзя. Невозможно. Поэтому, кстати, живопись и стала искусством.
– Но ведь рисуют же!
– А вы не писатель, случайно?