Мы входили на пляж, и он ни за что не хотел лезть в воду, а потом – так же упорно – не хотел вылезать, зная, что после купания – всё, начиналась работа. В ней мы вдосталь занимались тем, что ему категорически запрещалось: поддавали с Павлом Петровичем.
Поэтому не мог я слишком уж осуждать его за то, что он без спросу напялил мои штаны и рванул напрямую, через кладбище, где под утро еще допивали на одной из могил безутешные друзья покойного, чтобы, правильно и четко сообразив это, успеть хватить с ними за упокой стаканчик и еще один до открытия магазина. Но тут жены стали выгонять коров и загонять домой хозяев, и мы с ним как раз подоспели к первому автобусу в Сухум.
Он сидел в моих новеньких, в обтяжечку белых джинсах нетерпеливо, на переднем сиденье как на коне, казалось, подгоняя автобус, но автобус, поскольку первый, подолгу повсюду стоял, поджидая постоянных своих клиентов с похрюкивающими мешками, и даже на то, что клиент сегодня не поедет, потому что его обещал прихватить Валико, друг зятя Зантария-семнадцатого, на своей машине, – на это тоже уходило не меньше времени, чем если бы клиент сел и поехал, тем более что он, возможно, все-таки передумал ехать с Валико и грузил-таки в наш автобус свои хрюкающие початки.
И пока он у меня ерзал и нервничал, я, еще по инерции ночного вдохновения, кое-что отмечал боковым, поплывшим от двух стаканчиков зрением: мирные, рассветные, непыльные картины: у природы нет похмелья… Но кто-то прилег на обочине так вольно, так расслабленно, на совсем холодном еще солнышке: красная рубаха, спутанные, показавшиеся почему-то такими русскими, и впрямь русые, кудри… что-то русское было и в позе. Автобус наконец отошел, и я почему-то забеспокоился об этом человеке. Что с ним?.. Никогда не узнаю уже – еду. А он – там. Остался сзади. Похож на Сенька, нашего бича, кормившегося по дворам, помогая убирать кукурузу… Он и у нас во дворе работал, молчаливый, костистый, всегда ласково улыбающийся закатной, западающей улыбкой. Нет, все-таки это был не Сенек… Да и был ли там вообще кто? В конце концов, он лишь мелькнул кровавым пятнышком на обочине – автобус уже отходил, не успел я толком рассмотреть. Однако по мере удаления тревога все росла, будто натягивая ту единственную нить, которая еще связывает с жизнью… Можно, можно было еще успеть остановить автобус, побежать назад, помочь, даже спасти… Ужас никем не отмеченного происшествия был странно знаком, странно сравним с неизъяснимым восторгом приближающегося вдохновения – строка еще не писанного никем стихотворения выплывала из слезного Тумана, увлажнялись глаза: