Это последнее, что я помню, до настоящего момента.
– Мы не должны ее убивать пока что. Может, добавить ей совсем немного, на случай, если придется будить. Вдруг с ней захотят поговорить или еще что.
– Ну, давай так и сделаем.
Чувствую, что у меня по щекам катятся слезы, но ощущение какое-то отстраненное, как будто теплые ручейки текут не прямо по коже, а по натянутой на лицо ткани. Пытаюсь открыть глаза и посмотреть, что происходит, но веки не слушаются. Мне даже дышать трудно – такая тяжесть в груди и так хочется спать.
Сил сопротивляться нет, к лицу снова подносят тряпку. Пробую отвернуться, но рука с тряпкой настойчива, а я слишком слаба. Смутно, как струйка дыма, распространяющаяся по комнате, в голову вползает осознание, что, может быть, мне дают достаточное количество этого средства, чтобы вызвать перманентное повреждение мозга. Думаю о папе – для него это будет страшное горе. Думаю о маме – уж она-то будет довольна. Но больше всего я думаю о Кэше. О том, каковы на вкус его губы, какая у него улыбка. Обо всем том, что я ему не сказала и теперь уже не успею сказать. О том, какой я была трусихой, не призналась, что люблю его. Слезы по щекам текут обильнее, исчезают, исчезают, исчезают – и вот я уже их не чувствую.
И потом все мысли пропадают.
Я знаю, что нарушил правила дорожного движения раз двадцать, но мне абсолютно все равно. Не думаю, что хоть когда-нибудь пересекал Атланту с большей скоростью, тем более в часы пик. Перестраивался из потока в поток, дюжину раз заезжал в карманы и на полосы для спасательных служб, чтобы миновать пробки, протискивался между машинами в местах, где движение было слишком медленным, – никому не стал бы советовать так вести себя на дороге. Если бы я разбился по пути к месту, где держали Оливию, никому не стало бы от этого лучше. Нисколько. И все же… это, кажется, ничего для меня не значит. Я думаю только о том, что могут сделать с Оливией, что с ней могли уже сделать.
Меня затапливает злость, и я скрежещу зубами, чтобы как-то справиться с напором чувств. Если они хоть пальцем ее тронули… Если с ее прекрасной головки упал хоть один волосок… Если, упаси боже, они делали с ней всякие вещи…
От одной мысли о том, как такие мужчины любят поступать с женщинами, меня начинает мутить и одновременно бросает в дрожь от бешенства. Утешаю себя, что Оливия находится у них в руках недостаточно долго. К моменту, когда я добираюсь до места, проходит самое большее два часа. Но Оливия, пленница, может ощущать это как отрезок времени длиною в жизнь.