Она бодрила душу, и потому отец делал самое нужное людям, и все у него получалось как надо.
Складывал ли печь соседу, сколачивал ли дверь в доме одинокой старухи, паял ли чайник молодоженам, разводил ли кроликов для поддержки семьи, или рассказывал мудреные побасенки — наслаждался верой в добрые дела…
И многие уважали его за вот такую житейскую самоотверженность, кроме Гавриленкова и его дружков. Впрочем, Гавриленков тоже уважал, как может уважать недруг сильного противника.
Вернувшись с шахты, отец брал меня на руки и, высоко подняв над калиткой, горделиво говорил:
— Видишь, сынок, звезду на копре? Это наша шахта впереди нынче. Больше всех выдала угля на-гора́. А уголек-то весь, как на подбор. По кливажу рубали… Не знаешь, что такое кливаж? То-то и оно…
Я вырос и узнал, что рубать уголь по кливажу — значит ударять острием обушка в едва заметную прослойку, разделяющую уголь и породу, и тогда легко отваливаются целые глыбы сверкающего антрацита.
Только не каждый тот кливаж находит, не каждому тот кливаж показывается.
Мало того, не каждый и живет-то по кливажу.
А вот отец жил по кливажу!
В конце двадцатых годов он заболел силикозом и не мог больше рубать уголь под землей, но не пожелал остаться в стороне от событий, происходивших в шахтерской жизни, сам пошел в райком партии за подходящей работой.
Мама только, просила отца не связываться с деньгами: «А то еще на старости загудишь в новочеркасскую тюрьму. Тьфу, тьфу, тьфу!..»
Но отец был и кассиром на «Новой», заведовал и магазином в поселке, но в те года я был совсем маленьким и ничего не помню.
Все мои воспоминания начинаются с Керчика, где отец организовывал колхоз. Керчик — несколько хуторов, притулившихся к крутому склону, под которым весело бежала прозрачная речушка. Она тоже называлась Керчиком. Хутора эти находились километрах в пятнадцати от города на полпути к Дону. Мне и сейчас, бывает, снится темно-зеленый луг, сверкающий росной травой, и заросшие камышом низкие берега речки…
Когда райком партии давал отцу очередное задание, мы, то есть мама, я и Зина, тоже считали себя мобилизованными. Старшие братья и сестры с нами не ездили.
Я улавливал самое главное: отца посылали как партийца. Кто посылал? Какой-то очень большой начальник из города.
Мама садилась на черный сундук и с важным видом выслушивала отца и согласно кивала. Загодя она ни о чем с ним не договаривалась. И так знала, что никаких особых удобств на новом месте не будет, а о сытой и привольной жизни и говорить нечего. Не один год она прожила со своим Авдеичем и знала, что он никогда не поступится общественным, даже ради своих детей. Она рада была и тому, что какое-то время поживет с детьми в деревне, где, что ни говори, и молока достать легче, и свежего хлеба испечь можно.