Лёсик говорил и не мог остановиться. Молчание Латышева было необъятной горой, которая с готовностью подставляла себя под безудержный камнепад его слов, поглощала их и становилась все больше.
– Ее квартира напоминала букет засохших цветов. Все хрупко, ненадежно, на живую нитку, дунешь – и не станет… Господи, какие вещи вспоминаются. Простите, доктор. Как теперь говорят, гружу вас…
– Она болела? Обращалась к врачам?
– Нет. Не помню. Обычные сезонные простуды. Правда, когда умерла Екатерина Ивановна… – Лёсик ахнул и поднял на Латышева белесые глаза. – Тоже от лейкемии умерла, кстати!.. Так вот, она рассказала тогда, что в детстве – она сказала, ей было лет одиннадцать-двенадцать, – у нее обнаружилась та же болезнь… Незадолго до того погибли ее родители, и у нее было нервное расстройство, и сначала все думали, что эти головокружения и слабость – от стресса, да еще переходный возраст… А потом начались носовые кровотечения. Вот так все и выяснилось. Она сказала, что ее долго лечили, что ей было очень-очень плохо, так плохо, что она даже хотела умереть, что она облысела от химиотерапии и потом, когда ее выписали из больницы, долго ходила в платочке, пока волосы совсем не отросли. И еще сказала, что ни за что на свете она больше такого не перенесет, ни за что… Но честно говоря, про болезнь я не очень-то ей тогда поверил. Думал, на нее смерть бабки так подействовала. Думал, хочет, чтобы ее пожалели еще больше. Она ведь такая впечатлительная и фантазерка. – Заметив, что перепутал прошлое и настоящее времена, Лёсик беспомощно вздохнул и шелковым платком промокнул лицо. – Значит, все эти годы был период ремиссии? Так это, кажется, называется?
Латышев смотрел на свои тяжелые руки, лежащие поверх стола, и молчал.
– И еще знаете, что она мне сказала тогда, в августе… – Лёсик снова удивленно моргнул припухшими от слез веками. – «Как хорошо, – сказала, – у меня будто груз с души упал, нет больше этой чертовой зависимости, этой неопределенности. Не надо мучиться и гадать, когда все случится, а можно наконец-то жить совершенно спокойно и свободно». Такая странная была фраза. Я тогда решил, что это о ее любви и о замужестве. Просто у нее все чувства, все переживания были… как бы это сказать… форте… Вообще, она казалась ребенком, случайно впущенным во взрослую жизнь…
Латышев встрепенулся:
– Да-да, вот именно, как же я сразу не догадался… – и тут же махнул рукой: – Простите и, пожалуйста, продолжайте.
– Я спросил, кто он, ее избранник. Она рассмеялась слову «избранник» и ответила, что он тот, о ком она только мечтала, и всё все в свое время узнают, а сейчас она занимается продажей бабкиной квартиры, потому что они с будущим мужем решили покупать недвижимость где-то в Испании или в Италии, не помню уже, какую страну она тогда назвала. А я сказал, как это глупо – лишиться собственного жилья, мало ли что в жизни бывает… И тогда она сняла коротенькие лайковые перчатки – она любила и летом щеголять в перчатках, – взмахнула ими, точно собиралась бросить вызов, и заявила, что теперь наконец-то все наверняка и никаких осечек больше не будет. – Лёсик улыбнулся и повторил один из присущих девушке характерных жестов. Потом снова поник, зажал коленями руки и так сидел какое-то время, тихонько покачиваясь. – Как странно, доктор. Она же привыкла, чтобы вокруг нее всегда был народ. Ведь она, кроме того что просто прелесть, – Лёсик опять сбился на настоящее время, – она же и прекрасный дизайнер. В ее вещах столько фантазии и шика… Просто ей было всегда лень думать о настоящей карьере. Так… крутилась. «Ленфильм» да частные заказы. И вот все начали звонить мне и спрашивать, куда она запропала, замужество, мол, еще не повод раздружиться со всеми. На мой вопрос она хмыкнула и сказала, что ей просто скучно. «Не о чем разговаривать» – так она выразилась. А она вот что… Я не думал, что у нее хватит духу вот так.